Удивительно, что я ни разу не услышал щенка за эти дни – он непременно должен был находиться в доме хотя бы сегодня… у меня был исключительно чуткий слух, но даже из комнаты моей странной артистки не доносилось посторонних звуков.

– Как ты его назовешь? – спросил я, откидывая в сторону все невыясненные моменты – они были не важны.

– Рекс, – заявил мальчик. – Австрийский царь.

– Австрийский? – улыбнулся я. – Из-за вашей фамилии?

Из-за моей фамилии… я не вспоминал об этом – не было повода, однако, пусть и формальность, сей факт давал мне подтверждение настоящести моей близости к ним.

– Ага, – кивнул Виктор. – Тебе ведь тоже нравится его имя?

– Да, конечно.

По сути это не имело значения – я прекрасно понял, что раз инициатива с питомцем принадлежала ему, нарекать зверя следовало тоже Виктору, а я лишь скромно пользовался позволением нянчить его щенка. Я был несказанно рад и за мальчишку, и за себя, и даже понимал, что не жду персонального подарка – я об этом даже не думал, – и вдруг заметил, что Стеллы нет в гостиной.

Словно ответ на мой так и не заданный вопрос, раздались ее легкие шаги, приближающиеся к порогу большой комнаты.

Мы встретились взглядами. Она что-то держала за спиной.

– Мам, он такой забавный! – комментировал Виктор, хихикая от того, как щенок игриво кусал его за пальцы.

– О, я знаю, – мягко отозвалась женщина. – Надо его чуть позже покормить – ему тоже положен ужин.

Ее сын утвердительно мотал головой, увлеченно поддразнивая уже полностью проснувшегося и резвящегося питомца, а я не сводил глаз с артистки.

Она смотрела на меня, и в ожидании чего-то несомненно приятного, я встрепенулся.

– Эрик, – обратилась она ко мне, приблизившись еще на пару шагов, и я тут же поднялся на ноги, становясь вровень с ней.

Я, как мне показалось, еще вырос. Я был даже чуть выше нее. Иногда я чувствовал себя взрослым – настолько, что мог теперь наклоняться к ней (а не она ко мне) для трепетных, пусть и очень редких объятий, которыми мы могли обмениваться.

– Эрик, это тебе. С Рождеством, еще раз.

Массивным предметом за ее спиной оказался футляр скрипки. Я опешил, и слезы уже почему-то навернулись на глаза, хотя я даже не успел осознать, что произошло.

– Ого! – оживился Виктор, все еще сидя на полу и играя с щенком. – Это же…

– Теперь это скрипка Эрика, он непременно знает, как с ней обращаться, – улыбнулась женщина.

– Спасибо, – выдохнул я после паузы. – Спасибо.

А потом я бросился ей на шею, так еще и не успев перенять из ее ладоней футляр, и она, придерживая подарок одной рукой, зажатый между нашими телами, другой рукой гладила меня по волосам, лаская пальцами кожу на затылке. Я беззвучно плакал, и только когда мои слезы оказались на ее щеке, к которой я так истово прижимался подбородком, она чуть отстранилась, чтобы видеть мое лицо.

– Ну что ты… – утешала она меня, вытирая влагу с маски и губ. – Все хорошо…

По ее виду не было понятно, права она, или лишь успокаивает меня – она тоже была готова вот-вот расплакаться.

– Прости, я не хотела тебя расстраивать, – тихо произнесла она, касаясь прохладной ладонью уха и виска.

Я сам до конца не осознал, почему именно разревелся – то ли от чудесного приобретения, то ли от трогательности момента.

– Ты не расстроила меня… ты меня обрадовала, – поспешил опровергнуть ее предположение я.

– Ну тогда держи.

Прежде чем, наконец, передать мне заветную скрипку, она поцеловала меня в висок, не прикрытый маской между ухом и щекой (для этого мне пришлось чуть наклониться вперед), отчего по телу прошла приятная дрожь, отголоски которой длились еще много после завершения поцелуя.

…Скрипка, их семейная реликвия, как потом пояснил Виктор, была старинная – первая половина восемнадцатого века. Я с почти физически ощутимым вожделением пробежал пальцами по корпусу из дерева, колкам, струнам – инструмент был в идеальном состоянии.

Я почти сразу захотел что-нибудь сыграть – и окунулся в пучину своих невысказанных эмоций, упиваясь музыкой, и каждая частичка этой вселенной трепетала от моих звуков, под моим руководством, от взмаха смычка, вторя моей песне любви.

Мой дичайший восторг был не сравним ни с чем. Мне сначала показалось, даже ласки моей артистки блекли под мощью чувств, даримых мне новой скрипкой – я понимал ее полностью, она отзывалась на каждое мое движение, она делала все, о чем я просил.

У меня было ощущение, что я всегда был един с ней – мы знали друг друга долго и очень давно. Будто я был рожден этой скрипкой – как бы абсурдно ни звучало, – и моя плоть и кровь – дерево, лак и жилы.

Я очнулся от наваждения, вспотевший и запыхавшийся, и волосы, упавшие на лоб, щекотали кожу. Виктор и его щенок завороженно замерли в кресле, не в состоянии еще очухаться от дивных мелодий. Как и в любой другой момент после моих музыкальных опусов, я мог бы просто растерянно поблагодарить за внимание и присесть, чтобы перевести дух, однако в этот раз все было немного не так.

Стелла вцепилась в свои же предплечья так, что побелели костяшки пальцев, и слезы струились по ее бледному лицу блестящими вертикальными дорожками.

Нервно смахнув влагу рукой, она попыталась вымученно улыбнуться, но у нее не вышло. Она вдруг разрыдалась – так горько и надрывно, – что я перепугался.

Осознавая, что смущает нас проявлением своих чувств, женщина поспешно поднялась с дивана и направилась к выходу.

– Все в порядке, я сейчас вернусь, – с усилием беря свой голос под контроль, проговорила она.

Она выбежала на улицу в одном платье – в искрящийся снежный вихрь, – и парадная дверь захлопнулась за ней от порыва ветра.

Я не мог успокоиться, пока не дождался ее возвращения.

========== 20 ==========

Пятнадцатилетний Виктор несколько дней назад отбыл обратно в свой частный лондонский пансион, погостив дома на зимних каникулах, и наш уютный и стабильный мир вернулся на круги своя. Я и моя приемная мать в компании с немецкой овчаркой снова остались вдвоем.

Эти три года дыша полной грудью, наслаждаясь солнечными лучами, я и мирно творил у себя в комнате, получая письма и предложения по архитектурным проектам, и путешествовал по Европе вместе со Стеллой и Виктором, а потом, как в родную колыбель, возвращался домой. Я наблюдал взросление ее сына – как он превратился в красивого юношу, предмет восхищения всех без исключения, – и рано повзрослел сам.

Я пытался скрывать и внезапные, еще более обострившиеся со временем перемены настроения, и пугающие физиологические реакции, явные признаки трансформирующегося тела. Уже потом, при редких беседах с Виктором и Лео (но никогда первый не начиная разговор на такие личные темы) я узнавал, что то, через что я проходил – нормально… однако осознание нисколько не утешало меня.

Я никогда не буду нормальным – чего же ждать от моего больного разума?

Моя влюбленность нисколько не исчезла и не притупилась – она порой затмевала все, заслоняла собой небо и звезды. Мне уже мерещилось, что Виктор, по-прежнему проявляя ласку и внимание к матери, совсем не по-детски обнимает ее и смотрит на нее; и в его взгляде – желание и томление, а не простое наивное чувство привязанности…

Я оставался с ним дружен – в наших с ним отношениях ничего не изменилось, пусть даже мы с возрастом замкнулись каждый в себе, не делясь друг с другом сокровенным. Иногда мне казалось, что я вижу его насквозь, и он, действительно, стыдясь своих порывов, хранит страшную тайну.

Впрочем, я хранил свою – может же быть что-то приватное, непубличное, у каждого из нас…

По вечерам мы вдвоем с артисткой вот уже который раз сидели у камина на полу бок о бок, прислонившись спиной к ножкам кресла, и ее рука лежала поверх моего плеча в ненавязчивом объятии.

Я блаженно слушал ее сердцебиение, делая вид, что погружен в чтение, но еще ни разу так и не перевернул страницу книги, а Рекс, положив переднюю часть своей тяжелой мохнатой туши мне на выпрямленные колени, мирно посапывал.