Триен расспрашивал о Каганате, живо интересовался всем и говорил, что видит то, о чем я говорю, стоит лишь заĸрыть глаза. Но либо предупреждения тети насторожили меня, либо он действительно переменился за пять дней пути до границы Аваина. В нем все чаще ощущалась суровость, между бровей то и дело залегала морщина, пропадала родная улыбĸа, а лицо вообще казалось ожесточенным. Таĸим он становился, если думал, что я не вижу. И быстрый возврат ĸ привычной благожелательности, стоило мне ĸак-либо выдать себя, никаĸ не мог успоĸаивать.

Я нескольĸо раз пробовала выяснить, что беспоĸоит Триена. Не переживает ли он о том, что много недель проведет в чужой стране, не тревожится ли об оставленном доме и Пупе. Заводила разговоры о его семье и том грядущем, ĸоторое он видел. Но я неизменно получала спокойные ответы, в его тоне сквозила уверенность в будущем и в том, что все сложится отлично. В такие минуты его улыбка покоряла теплом, слова — искренностью, и казалось немыслимым, что Триен, принимающий все решения вдумчиво и с открытыми глазами, мог в чем-то сомневаться.

Но на душе было неспокойно, и это не затмила даже радость от того, что на третий день пути по земле Каганата Триен пообещал скоро попытаться разрушить метку. Еще один шаг к избавлению от рабства, от прошлого, ещё одно доказательство того, что Триен желал мне лишь добра. Почему, почему к нему так плохо относилась тетя? Что она видела с другой стороны мира?

* * *

Чем ближе был Каганат, тем ясней становилось, что в этот раз нет в запасе никаких спокойных трех недель. Былые воплощения донимали ночами, не давали выспаться. Льинна и сама Санхи несколько раз появлялись даже днем. Триен видел пока очень смутные образы призраков в тенях, но отчетливо слышал голоса. В такой дали от черного камня и могилы своих предшественников Триен надеялся, призракам не хватит силы затянуть его в ритуал, как это порой делала Санхи. К тому же резерв был полон и давал шаману возможность сопротивляться чужой воле.

— Ты делаешь глупость! Опомнись, пока не поздно! — в трещинах коры дерева, к которому на время привала Триен привязал лошадей, отчетливо виделось лицо Льинны.

Шаман прошептал заклинание, написанное на повязке с рунами, но любые чары были бессильны остановить одно из сильнейших воплощений Санхи.

— Ты сошел с ума? Ты же понимаешь, что Зеленоглазый не наградит тебя никак!

— Он сказал, решение принимает не только он, — мысленно ответил Триен.

— О боги, Триен! Я никогда, никогда до сего момента не считала тебя лишенным мозгов! — завопила Льинна, хватаясь руками за голову. — Решение принимает он и только он! Единолично! Он — Смерть!

Триен промолчал. О том, что идет на все ради Алимы, а не столько ради себя, он никому признаваться не собирался.

— Небо! Я все это время пыталась что-то объяснять полудурку! — в ее крике слышалось отчаяние. — Ты просто погубишь себя, а мог бы жить. Жить, Триен! Завести детей, наставлять племянника, помочь ему справиться на первых порах с тяжелейшим даром! Ты мог бы стать счастливым! Но вместо этого ты выбираешь болт в сердце? Серьезно?

— Я уже решил. Я хочу заслужить посмертие, настоящую смерть. И для тебя тоже!

— Тронута, — зло бросила она. — Ах, спасибо, позаботился! Не получишь ты никакой смерти! Я уже объясняла, что у твоей жертвы есть цена, она не бескорыстная больше! Ничего, окажешься на моей стороне, я тебе тумаков задам! Будет поздно, но хоть душу отведу!

Она пропала, Триен тяжело вздохнул, потянулся за флягой и заметил, что Алима смотрела на него. Улыбка и напускная уверенность ничего не исправили. Девушка чувствовала, что что-то происходит, пыталась помочь, подбодрить, но правду он рассказать не мог. К сожалению, отговорки Алиму не успокаивали, а подтачивали отношения. Учитывая скорую разлуку и выбранный им путь, Триен считал, что это не так плохо. Если отношения испортить, то, когда Алима узнает, что с ним случилось, ее сердце не будет болеть.

Зелье для разрушения метки Триен сварил на одном из привалов. Травы нужно было зачаровать, а в Зелпине на это не хватило резерва. Слишком много всего навалилось, а брать силу Алимы он считал неправильным, что бы там ни нашептывала Санхи в часы его магического истощения. Триен, тяжело переносивший опустошенность резерва после общения с горожанами и очень сложного целительства, даже не возражал шаманке. Он нисколько не удивился ни хищническим советам наставницы, ни тому, как она радовалась самой возможности черпнуть чужую силу.

— У нее покладистый дар, — отметила Санхи. — Она привыкла подчиняться мужчине, это чувствуется. Вначале отцу, потом мужу. Зря ведешь в Каганат, зря. Она бы подчинилась тебе с удовольствием. А в Каганате что? Кому она нужна, вдова, ни разу не отяжелевшая за три года? Найдут еще одного мужа-старика, лишь бы с рук сбыть. А тебе б польза была.

Ее последующие поучения мерзко перекликались с советами и воспоминаниями мужской сущности, но Триен сдерживался, молчал. Знал по опыту, не дождавшись ответов, призрак скорей уйдет. Но над словами шаманки он потом задумывался не раз, пытаясь представить себе дальнейшую судьбу Алимы. Мысль, что Санхи, предрекавшая ей новый принудительный брак со стариком, была права, не давала покоя.

Граница Каганата осталась позади, до указанного Смертью места было не больше пяти дней пути. Зелье настаивалось, резерв восстановился естественным путем, а это означало возможность провести ритуал и заглянуть в будущее Алимы. Оставалось лишь дождаться, когда девушка уснет.

Молочно-белые кристаллы кварца сияли в траве, прозрачные стены барьера куполом смыкались высоко над головой. Эта земля только считалась каганатской, но жили здесь преимущественно аваинцы. Триен подозревал, что эти люди, увидев ошейник Алимы, скорей расскажут Фейольду о беглянке, чем ее соотечественники. Рисковать не хотелось, к тому же из слов девушки следовало, что и сейчас, через пять лет после окончания войны, аваинцы были настроены к каганатцам враждебно. А внезапное превращение в лису создавало дополнительную опасность вызвать на себя агрессию местных. Поэтому на ночлег и привалы устраивались не в селениях, а под открытым небом. Благо, защитный купол давал возможность отдыхать обоим одновременно.

Костер потрескивал поленьями, от реки веяло прохладой, сладковато пахли прибрежные цветы, квакали лягушки. Триен давно снял с одежды лисьи шерстинки и тихо, стараясь не разбудить Алиму, готовился к ритуалу. Свеча, камушки с рунами, попытка успокоиться, пропустить через себя магические потоки этого места, сосредоточиться.

Фитиль загорелся, ласковое пламя, похожее на лисий хвост, вильнуло призывно, будто хотело, чтобы в него заглянули. Триен сжал в кулаке мех, шепотом сказал заклинание.

— Без напева ты не справишься, — хмыкнула Санхи, появившаяся напротив.

— Спой ты, — глядя ей в глаза, велел Триен.

— О как! Отчего вдруг такая честь? — серые глаза призрака заблестели от предвкушения, но в линии тонких губ чувствовалась привычная хищность.

Триен догадывался, что Санхи не зря появилась и все равно перенаправила бы в какой-то момент ритуал так, как нужно было ей. Но объяснение озвучил другое, льстящее падкой на похвалу шаманке:

— Ты гораздо опытней меня. Сможешь больше увидеть даже в такой дали от дома и без поддержки ритуальных предметов.

— Разумеется, — на лице женщины отразилось превосходство. — Ты тоже смог бы лет через пятнадцать достичь моего уровня мастерства. А собираешься бездарно от всего отказаться. И зачем? Какой смысл спасать мэдлэгч, если она все равно никогда не будет принадлежать себе?

— Я уверен, что будет, но пламя покажет ясней, — спокойно подчеркнул Триен.

Санхи в ответ запела. Голос шаманки черпал силу Триена, звучал плавно и ровно. Чары оживляли руны на камушках, дарили им цвета и собственные звуки. Казалось, камни и воздух дрожали, пели вместе с Санхи. Пламя свечи взметнулось ввысь, пахнуло полынью, и у Триена сжалось сердце — не смерть хотел он видеть в пророческом огне.