— Здравствуй, Алима, — голос тети, сестры матери, прозвучал неожиданно близко. — Как ты?

— Теперь, кажется, хорошо, — честно призналась я, глядя на женщину, умершую больше десяти лет назад.

На душе было спокойно, тепло, перебор струн умиротворял и напоминал объятия Триена.

— Сыграешь мне? — она широким жестом указала на появившийся прямо в кустах полыни черный стол.

Там лежал гуцинь. Мой, украшенный перламутром, утраченный во время нападения Вольных орлов. Я села, пальцы, отвыкшие от струн, любовно погладили инструмент. Касание и первая же взятая нота отозвались горечью, разочарованием. Звук получился плоский, какой-то неполноценный. Вот уж не думала, что ошейник и во сне будет блокировать магию.

— Ты верно мыслишь. Это из-за ошейника, но лишь частично, — знакомая с детства женщина, так похожая на маму, наклонила голову к левому плечу. Тяжелая коса скользнула по груди, лучше стала видна вышивка на одежде. Черные языки, символы рода, знаки, подчеркивающие силу чутья. Чутью нужно верить, оно всегда подсказывает верно.

— Почему частично?

— А ты о ком хотела сыграть? — в ее улыбке ощущалось лукавство, взгляд был испытующий и серьезный.

— О Триене.

Честный ответ прозвучал раньше, чем я сама поняла, что действительно хотела призвать музыку гуцинь в помощь. Игра на гуцинь — лучший способ осознать человека и его место в своей судьбе. Опытные мэдлэгч могут в мелодиях увидеть, почувствовать будущее, показать его другим. Неопытным, как я, подвластно только настоящее и порой прошлое.

— Ты о нем почти ничего не знаешь, как же ты отважилась играть? — в голосе бабушки давно бы уже слышался упрек, но тете было любопытно. — Ты разве позабыла, что для верного толкования нужно знать имена родителей, место, дату и время рождения? Ты позабыла, что нужно вплести в мелодию единоутробных братьев и сестер? А ты ничего этого не знаешь. Ты не знаешь даже его точного возраста.

— Я всего лишь хочу узнать его лучше. Я хочу лучше его понимать, — коря себя за беспомощность, сквозившую в интонациях, ответила я.

— Но даже простейших сведений, необходимых для создания мелодии, шаман тебе не дал, — обвиняющий тон мне совсем не понравился.

— В этом нет злого умысла, — желая защитить Триена, я говорила резко, напористо. — Я его не спрашивала. Поэтому он не рассказал.

В самом деле, я до сих пор не спросила его ни о чем личном. Побоялась, что это будет неуместно. Вот и создалось впечатление, что Триен проявлял ко мне значительно больший интерес, чем я к нему. Нужно это исправить и вовсе не ради мелодии, а потому что я сама, ради себя хочу познакомиться с Триеном по — настоящему.

— И почему же ты думаешь, что он ответит тебе правду? — удивленно вскинула брови тетя.

— А почему бы он стал мне врать? — разговор в виде вопросов, как и недоверие тети к Триену, меня раздражал.

— Он же придумал странное вознаграждение за то, что помог тебе, — она пожала плечами.

— Что странного в том, чтобы хотеть научиться исцелять так, как это умеют делать мэдлэгч? Мы в этом умении не знаем равных! — возмутилась я.

— Ты ведь умная девочка, Алима. Подумай, чем обернется для него это обучение. Мы говорим об исцелении через прикосновение, а не о рецепте микстуры от рези в почках! Это дело не одного дня и даже не одного месяца. Все это время он намерен жить в Каганате, далеко от этого места, от своего хозяйства и дома. Там, где у него не будет возможности проводить полноценные ритуалы, — твердо ответила тетя, а черты ее лица ожесточились. — Понаблюдай за тем, как он лечит. У тебя будет возможность. И тогда ответь себе на один единственный вопрос. Зачем человеку, который способен так исцелять, понадобилось учиться у мэдлэгч?

Она пропала, рассыпалась алыми искрами. Печально и тревожно дрожала струна гуцинь на высокой ноте. Вокруг меркло, таяло все: светлячки, полынь…

Я открыла глаза. В сумрачной комнате тускло горел ночник, в доме царила тишина. Натянув на плечи одеяло, я обняла, прижала к груди подушку. На сердце было неспокойно. Сомневаться в Триене не хотелось совершенно, но и оставить слова тети без внимания я не могла. Мертвые не являются просто так. Мертвые — проводники Его воли. С их помощью Он говорит с теми, кто искренне верит и нуждается в напутствии. Тетя призывала к бдительности, подчеркнула, что нужно трезво оценивать Триена. Трезвость суждений и осторожность — этим я всегда отличалась. Так что должна справиться и сейчас.

Проснулась рано. В доме по — прежнему было тихо, со стороны двора не доносилось и звука. Я встала, быстро оделась и выскользнула на улицу. Хотелось помочь, сделать что-нибудь по хозяйству, чтобы мое присутствие не только означало бесконечные хлопоты, но и радовало хоть чем-то.

Вода, набранная вчера в бочки для полива, отстоялась, согрелась. Я бесшумно опускала в нее лейку и сновала между грядками. Закончив с этим, повыдирала сорняки, подвязала кое-где стебли. Чувствовала себя при этом сказочным помощником, который делает работу по дому так, чтобы не видели хозяева. Сравнение меня веселило, и нравилось представлять, как обрадуется моему порыву Триен.

Ему нужно отдохнуть, а из-за вчерашнего ритуала он, судя по запаху зелья, восстанавливал резерв лекарством. Это вредно, очень вредно. Ведь этот запах я уже слышала от него раньше. Так и отравиться можно, а я из-за заблокированной магии не в силах полечить.

К несушкам соваться не решилась — они могли раскричаться и разбудить Триена, а мне этого не хотелось. Но ничто не мешало приготовить завтрак и на собранных вчера яйцах. Мысленно подмигнув себе, прокралась обратно в дом, и к той минуте, когда Триен вышел из спальни, я дожаривала пышные оладьи, на столе ждали тарелки, пиалы со сметаной и медом, а чайник вот-вот должен был закипеть.

— Я тебя не разбудила? — вопрос, заменивший приветствие, вызвал у Триена улыбку. Теплую, чудесно мягкую и удивительно родную.

Как же мне не хватает гуцинь и возможности, открывшись музыке, понять, что же так пленяет меня в этом человеке!

— Нет, не разбудила, — он покачал головой. — Алима, спасибо. Это очень мило с твоей стороны.

— Но? — подцепляя деревянной лопаткой оладушку, я озвучила непроизнесенное, хотя ощутимое по интонации «но».

— Тебе не стоило готовить, — вздохнул он. — У тебя рука… И ты ещё не оправилась после жара и…

— Мне в радость, — перебила я и подчеркнула, встретившись с ним взглядом: — если это приятно тебе.

Он потупился, кивнул.

— Забота не может быть только в одну сторону, Триен. Я… Οй, прости, — торопливо посвятив себя сковородке, протарахтела я. — Я потом соберусь с мыслями и все красиво скажу. Но не сейчас. Иначе все сгорит.

Он подошел ко мне, когда на сковородке осталась только одна оладушка. Триен положил ладонь мне на плечо, коснулся лбом головы и на несколько ударов колотящегося сердца замер в этой неизъяснимо нежной, ласковой позе.

— Прости, я не должен был… — пробормотал он, отворачиваясь. — Прости. Я очень тронут. Спасибо тебе.

Триен поспешно вышел. Глядя ему вслед, думала о том, что я глупая дурочка. Нужно было обнять его. Мне ведь этого хотелось, он бы не возражал, момент располагал, но я струсила, не решилась. Глупая!

Вспомнился вчерашний поцелуй, мягкость его губ, тепло руки на моей спине. Триену нравилась я, нравился мой облик. Любой мой облик. И рядом с Триеном было так поразительно светло. Но почему меня предупреждала тетя? Это же не могут быть чары, не могут! Или могут?

Я совсем запуталась, от мыслей о Триене и не случившемся объятии пылали щеки. Εще и последняя оладушка подгорела!

Перевернув ее на отдельную тарелку черной стороной вверх, взяла нож, чтобы снять гарь, и замерла, хлопая глазами. Это была «сорока», последняя оладушка из остатков. Неровная, кривоватая, из-за постоянного докладывания теста на ней появился подчеркнутый гарью узор — знак силы чутья.

Закрыв глаза, я глубоко вздохнула и, успокоив мысли, прислушалась к чутью.

Я знала, что Триен не влиял на меня чарами, а сомнения нашептаны неуверенностью. Знала, что в самом деле нравлюсь ему, и все его добрые слова шли от сердца. Я знала, что могу ему доверять, чутье не могло здесь ошибаться. Знала, что мне очень повезло встретить Триена. Знала.