-- Мы с Малым и Леопольдом однажды на медведя здесь напоролись. Так думали каюк.
Этим мартом в избу шли мужики на праздник к женщинам. Калачи и пряники несли в бутыле. Глядь, а посреди тропы дерьма в лужу по колено. На ней они и спотыкнулись. Леопольд парень радостный - не принимает фактаж на веру. Все ему хахоньки. Улыбается, блестит залысинами.
-- О-па! - говорит, - а дерьмо-то - медвежье!
Тут и припомнили давешнюю находку. Брошенную зимнюю лежанку у скалы Голубка. А медведь в весну злой. Жрать ему неча. Может и на человека напасть. Малой (ростком с ноготок, лысоватый привесок до гитары) это усек сразу. Глазки под очки спрятал, крохотными зрачками втихую трясет, ручонками чешет репу. Голос у него визгливый прорезался - усю-сю, да усю-сю.
-- Поворачиваем обратно! - верещит.
А куда поворачивать? Вдруг он за тем самым поворотом и ожидает. Хотели с тропы отойти, да там грязь весенняя, непролазная. Заблудиться недолго, а вечер хмурится, ветром, как стоном, тайгу шевелит. Вот волосенки и зыдыбились на ихних загривках.
Решились податься в избу Голубку. Ближе и на бугорке стоит. Если что, можно на елку влезть, отсидеться до светла. Ринулись напрямую, только ветви трещат. Квасец еще и вопить в голос придумал - отпугнуть зверо - морду. А Малой тихо так говорит:
-- Он на голос к нам и сподобится.
Взлетели на пригорок к избе, как ужас на крыльях ночи. Языки ниже подбородка, глаза навыкат, дальше кончика носа. А в Голубке, как назло, никого. И ключ спрятан так, что найти нет возможности. Тут и поняли, что приплыли. Не ночевать же в тайге?
Тут Квасца мыслей поперек лба и осенило. Насобирали вокруг избы кастрюль старых, Малой где-то отхватил порядочный кусок жести. Споро сбили оркестр из духовых и ударных инструментов, с воплями и барабанами двинулись в Эдельвейс.
Сидит толпа остальная за столом у избы, празднует праздник. Кто-то гитаркой балуется. Вдруг издалека, из-за Манской Стены, к ним рокот потопа приближается. Шум, вой, лай кошачий. Думали, уже третья мировая война началась, как показался сам оркестр.
Чего греха таить. Может, и приняли мужики по сто гамм для острастки. Может, и двигались ползком, да перебежками. Но когда к избе подошли, посмотреть на что было. Ноги у мужиков толь в медвежьем дерьме, толь в соку собственном. Морды у троицы красные, аж светом светятся. А одежка, как у лесового. Или мхом сверху натекло, или листвой припорошило за зиму долгую.
Но медведя остереглись. Тут ведь бывает как невзначай: человек за ягодой и зверь за ягодкой. Нос к носу на общих лугах и столкнутся. Вышел, говорят, известный балагур и бабник Бруштун по утру помочиться с опалубки. Расслабился, ручейком журчит в ночи звонко. А под опалубкой у Эдельвейса склон крутой, страсть ягодный.
Еще светало только. Смотрит Бруштун - внизу мужик темный скорчился и ерзает, трещит кустами да лаптями. Облегченному смешно и стало.
-- Отходи, браток! - кричит. - А то струей перешибу!
Браток выпрямился на задних лапах. От склона до краев опалубки метра два. А у "братка" тело на метр горизонтали выше и башка, что казан для плова на тридцать персон. Тут Бруштун про незастегнутую ширинку и забыл. Влетел в избу задом, орет благим матом. А толпа не знает, или пугаться или прикалываться над его прорехой. Пока разобрались, медведя и след простыл.
Но Бруштуну-то прощается. Его прошлой зимой Лебедь ущемил испугом диким. Такая рана, что к старости не зарастет. Хаживал тогда Вова в шубе овчинной, с мехом и стоячим воротником. Брел из избы на Центр в полном одиночестве и думал думу тяжкую.
Слышит, от Фермы песнь летит залихватская. У Бруштуна слабости две - одна через глаза, другая через горло. А народец ни ту, ни другую не поймет. Первой он ни одну юбку не пропускает, через раз. Может взглядом великим сразу трех обхватить. А то и поболе, до размаха всеобщего.
Второй слабостью Бруштун - Соловей-Разбойник прямо. Врать ентим бабам любит, аж губу заворачивает за бугор. А как споет... Про жгучую страсть, да еще без музыкального слуха, голосом кота в мартовской запарке. Оторопь окружающих охватывает. Слезой хочется перешибить тощий кадык с маху.
Лебедь с гитарой - сам не соловей. Но злость на свистуна и его прошибла. Встал за елью в два обхвата и в шубу переоблачился наизнанку. Дышит тихонечко в воротник, ожидает друга лепшего. Тут кавалькада и показалась.
Первым шагал напыженный в дым Бруштун. В кильватере как обычное в добрые годы количество теток (не меньше трех за один присест). Светлое чело Бруштуна обуяло вдохновение. Он с жаром заливал за столбовскую жизнь и немыслимое геройство таежных обитателей. Трели звонко летели над тропой и даже подале.
Лебедь ждал, когда подойдут поближе. Бруштун расставленного капкана не ощущал. Наконец первый решился - натянул на голову воротник и мохнатым коконом выпал на четыре кости под ноги проводника.
-- Стоять! Всем стоять!!! - дико заголосил резкий Бруштун, с шага, задом отлетев метра на три от мохнатого чудища. Подготовленные к геройствам тетки сбились в общую кучу и тихо взвыли от страха. Лебедь на карачках двинулся ближе к людям.
-- Стоять!!! Стоять!!! - еще оглушительнее орал Бруштун, телом поглубже зарываясь в спасительную общую кучу.
Кто-то из девок сверху пустил солененькую, и не слезу. Лебедь, наконец, поднялся на ноги и явил вполне сияющую человеческую личину. Бруштун орал, что стоять, все одно, тетки были уже бесчувственны.
Пришлось нести их на спинах в избу, приводить в себя и в гости. Оттаял и не стучал зубами Бруштун. Лебедя бить он не пытался, однако тихо постанывал в унылых воспоминаниях. В тот вечер песен он, увы, не пел, а на Лебедя затаил обиду. Аукнется ему еще.
Так, за Квасцовыми байками дошли до избы. Омылись холодной водой у ручейка, что в подножии и двинулись наверх. Дробно стукнули башмаки по опалубке из сухих жердей. Над остроконечной крышей вился слабый дымок из трубы, но дверь в избу была заперта.
