-- Ну так вот, Юра, счас поедем, и поселишься хором у Квасца. Он парень добрый, да резвый. На пиво в честь прибытия не налегать. Ты нам тепленьким не нужен, не затем тебя сюда выписали.

  -- А зачем?

  -- Зачем? Рекомендовали тебя, голубца, уж больно хорошо. В секции, говорят, тренируешься, к разрядам стремишься, и получается. А нам такие люди сегодня ох как нужны.

   Тут говорящий как-то неловко развернулся и воровато огляделся по углам. Повинуясь новому настроению, Юра съежился и осмотрел стороны света вслед за аборигеном.

   Аккурат в эту минуту, поднятая солнечным вращением, на скамейку наползла тень от близ стоящего дома. Шорохом дунул холодный сибирский ветерок, и потянуло тоскливой сыростью. Добродушный до того толстяк, разом посерьезнел, отер белым платочком из кармана улыбку с лица и стал походить на усталого милиционера в отставке.

  -- Творится, понимаешь ли, черт-те-что, - продолжил рассказчик пониженным, а от того скрипучим голосом. - Легенда, понимаешь ли, в жизнь воплощается. А все ее ведают и лезут теперь на Столбы, как говно на мух этих самых.

  -- А как-кая легенда? - волнительным голосом вопросил будущий столбист.

  -- Ну е-мое, это уж ни в какие ворота, - ответил Боб и продолжил...

   Приворот

   Острог, он, конечно, острогом, но начальство и тут принимать умеют. Избу у купца Ходатного позаймили на постой. Он вниз по реке на добычу в Севера ушел, вот и дворовые пообтянулись ленным жирком. Баба его на скамейке сохнет с утра до ночи. Одно развлечение - семечки лузгать.

   Пятистенок, да в два этажа, бревнышко к бревнышку подогнано. Изба светлая, ни мух, ни клопов, ни прочей нечисти. Расположился гость знатный, и по поселению гульба коромыслом. Как водится, бабе точно битой к осени быть, зато губернской казне прибыль.

   В светлой, широкой горнице, служащей нынче предбанником, за большим свежеструганным столом сидели его сиятельство Хвостов Федор Никонович с губернатором Петром Ивановичем. Дело было в понедельник, и чины изволили разглагольствовать. Утомленные воскресными развлечениями и полуночной банькой высокие особы находились в приятном, расслабленном состоя­нии.

   Озабоченные первой утренней чаркой, Федор Никонович осоловели, ушли в себя, то и дело закатывали глазки и говорили тихо, порой душевно.

  -- Петя, - обратились они к губернатору, - люб ты мне, и как хозяин, и как человек люб. Но ведь скучно, Петя. Вроде и тело сыто, и душе благостно. Но не поется мне, как есть не поется. А все Россея. Я до твоей дворни добирался год цельный. У Демидова гостил. Во выродок, сам мильонами ворует, а за копейку кого угодно в гроб загнет. Как гулеванить умеет, видеть надобно. А и ему скучно. Дышать, говорит, нечем. Россея... Если мне до восточного моря повелят ехать, так еще считай срок надобен.

   Сиятельство надолго замолчал, залез перстом в зубное дупло и принял­ся вытаращивать оттуда остатки вчерашнего сижка.

   Узрев, что пришло его самое время, Петр Иванович чуть придвинулись к державному телу и предрасположили беседу :

  -- Живем мы тут, ваше Сиятельство, как во тьме тараканьей. В потемках плодимся, в потемках баб щупаем. А народ - быдло. Совсем работу ней­мет, не ведает грамоту.

  -- Хуже, Петя, хуже. Нет в мужике, кроме лени да дури, радости никакой. Куда ето годится, баб оглоблей поучать, и убить ведь можно. Темнота...

   Чуя негаданный, а потому гадкий подвох, губернатор мигом растерял успокоенность, вспотел хуже, чем в баньке, и аж привстал от негодования.

  -- Да где ж это, Федор Никонович? Что вы такое удумали? У нас городовой год назад как запретил. С той поры и слыхом не слыхивали.

  -- Да всю ночь орали под окнами. Я уж сам выйти думал, да сил не наш­лось. Непорядок на улице у тебя, ой непорядок.

  -- Прости, Ваша Светлость. Христа ради прости, - проблеял ревностным голоском хозяин. - Счас выбегу, этому конюху лично хозяйство с корнем оторву, счас же.

  -- Да сиди ты, Емеля - пустобрех. Настроение у меня нынче не то. Что-нибудь для души просится, а ты - хозяйство...

  -- Может, на заимку и поохотимся? Зверье потравим, воздухом таежным продышимся?

  -- Не то, ох не то, голубь мой ласковый. Видно к бумагам приступать придется. Ревизия, оно дело не шуточное, оно счет любит, точность.

  -- Имеется у нас одно место, - спохватился губернатор. - В тайге есть камни диковинные. Из земли, как грибы повылазили, аршин на трис­та. Полнеба заслоняют. А умельцы наши наверх умудряются выскребать­ся. Притом не за деньги, прутся так. Народ как очумелый. А байки ка­кие сказывают, заслушаешься. У костерка, да штоф под дичину, дух захватит и голову.

  -- Вот, енто дело. Чуешь, брат, в какую сторону ветру дуть. Говори, чтоб дворовые двуколку закладывали, развеемся.

  -- Двуколка там не пройдет, Ваше Сиятельство, - смежевался губернатор. - Верхом, на лошадях там надобно.

  -- А и верхом можно, живот растрясти. Давай, брат, давай, поехали.

   После переправы, продышавшись свежим речным духом от батюшки Ени­сея, сиятельство взбодрился и пришел в себя окончательно. Взгляд вороной, усы в разлет, борода топорщится. Орел, а не мужчина.

   Озле самого берега Петр Иванович поставил завод деревный. Плоты с Маны народ подгоняет, и на обработку. Из листвяка томленого, как из дерева крас­ного мебель тачают, гарнитуры, столешницы с рисунками наборными. Гор­дость, да и только. Но сиятельство ни на столы накрытые, ни на уст­ройство и глазом не глянул. В седло и вверх по тропам горным. Дикови­ну ему подавай, душа просит.

   К обеду добрались и до камней. Ходит гость московский, дивится. Правда, смотрит - лепота. Подошли к камню первому, а он величиной, как город. Подошли ко второму, а тот еще выше. Дух от крутости захватыва­ет.