В Садике растут березки. Плита лежит большая, пологая. Хошь садись, хошь ложись и задери ноги, как таракан, наверх. Раздолье. Тут рядом Родничок есть в пещерке маленькой. Водичка там по капелькам падает, в отстойнике собирается, сладкая, почти как медовуха.

   Только чур здесь не гадить! Бумагами и прочим не сорить. Для кого постой, для кого дом родной. Поотшибаем вмиг лапы. Так-то у нас. Хватит валяться, давай двигай. Времени перебор. Вверх не по щели, рядом чаль, вправо. Ноги на скале классно стоят, чего надо, есть под руками. Бери и зашагивай.

   Щелка вертикальная? Неудобно? Левую руку в щель пробкой заклинь, будет вместо зацепы. Правой рукой возьми горизонтальный карман. Чего ноги, как сопли, вниз вытянул? Ставь на полочки. Пузо подбери, а то покарябаешь амуницию. Ну вот, уже лучше. Видишь - справа камень с вертикальной стенкой? Залезешь? Размечтался. Неспроста он называется Мечтой, ой неспроста. Если полгодика под ним помечтаешь, ручки - ножки в кровь собьешь, может и выйдешь один ход. Не для тебя Мечта, она штука общая.

   Считай приехали, дальше совсем для хилых любителей. Не скачи козлом-то, не на тротуаре чай. Под нами добрых полтораста метров. Да не торопись ты! Иду, иду.

   Дует. На самом верху всегда дует. Сядем. Смотри. Вон там, далеко Красноярск, Енисей. Тут ты и вырос. А за спиной Столбы. Рядом, что огромный, нас выше - Второй Столб. Слева Перья и Дед с Бабкой. Маленькая которая? Это Смотровая. А вправо Третий и Четвертый. Что еще? Там, глубоко в тайге, Манская Стенка. Дальше - Дикарь и Крепость. Туда сегодня не пойдем, ноги сотрутся. До них по тайге километров двадцать.

   Близко к отвесам не подходи. Мне вниз смотреть можно, тебе не знаю. С высотой разговаривать нужно на Вы и более. Учись пока. Вон там, вон здесь, вот тут все и началось. А было это или не было, не знает никто. Нечего пялить губу на воротник. Садись и слушай.

   Дело на вокзале

   Хмурые, не выспавшиеся с утра дворники лениво шаркали метлами по асфальту. Прибывшие поездом граждане, отягощенные разно­образными котомками, разбрелись по вокзальной площади в поисках средств дальнейшего передвижения. Да и потерялись грешные, в пыльных закоулках и недрах машин.

   Площадь была удивительно пуста. Солнышко чуть выглядывало из-за шиферных треугольных крыш зданий, съеживало тени, мягкой теплотой опускалось вниз. Свежая к началу лета зелень нежилась в ласковых утренних лучах, но напрасно. Опять примется день, и поднятая тысячами колес городская пыль припорошит их несбывшиеся ожидания.

   На одной из одиноких скамеек, рядом с киоском, где любому без разбора, правда за деньги, отпускают необходимые абонементы на автобусы и троллейбусы, сидел гражданин прелюбопыт­нейшего вида.

   Был он не молод и не стар, довольно упитан, и костюм его видавший виды, но не знавший утюга, изрядно смешковался прямо по выпуклостям справной фигуры. Сосредоточенно уставившись на бренное личное пузо, гражданин будто ушел в себя, думал о чем-то вкусном и слега пришлепывал жирными, знающими толк в пище губами.

   Особенный интерес вызывал пухлый, дряблый портфель, мирно лежащий на скамейке рядом с одинокой персоной. Сделанный когда-то из кож­заменителя под шикарное крокодиловое обрамление, портфель тот видел в своей недолгой жизни никак не меньше, чем его умудренный хозяин.

   Мятое средство для перетаскивания было необычайно дорого своему обладателю. Важно ему настолько, что тот, не мудрствуя лукаво, приковал себя к оному новеньким милицейским наручником фабричного производства. Да так и оставил тело свое отягощенным на всю жизнь, с откровенно неудобными бытовыми и прочими последствиями. Деньги там или россыпи, нам неведомо.

   В это же самое утреннее время неожиданно разлетелись массивные створки вокзальной двери. Из них наружу вывалился заспанный и непричесанный, более чем выше упомянутые дворники, молодой человек.

   В руках отрок держал огромный зеленый рюкзак кустарного самошива. Глаза паренька лихорадочно, ищуще метались из стороны в сторону. Как будто не прибыл он давешним поездом, а вконец опоздал и теперь наверстывал нелегкое упущенное.

   Одет был молодой человек, мягко скажем, неброско. Синие, давненько бывшие олимпийскими штаны, еще не являли дырам его молодое тело, но претерпели такое количество стирок, что истончились и болтались марлевой тряпкой. Видавшая виды обыкновенная красная футболка имела линялый развод и, напротив, на часто стиранную не походила. Но сам детина подтянут, имеет ладно спортивную, широкоплечую фигуру. Хотя ростом он оказался судьбою обижен, и сантиметров десять к ниже среднему не дотягивал.

   Руки молодого человека плотно упирались в рюкзачные постромки, но при беглом осмотре производили благоприятное впечатление. В норме привешенные к рельефным плечам, они бугрились развитыми бицепсами и венчались непропорционально большущими кулаками удивительного размера.

   Торопящийся мигом слетел с гранитных ступенек вокзала, расчеркнул площадь и сразу же оказался на остановке у киоска. Развернувшись телом в сторону индивидуума на давешной скамейке, он выдохнул в его сторону первую в этот день, но очень важную фразу:

  -- Папаша, Столбы где?! А то хлопот со мной не оберешься.

   Приподняв ленивый взгляд, Боб (а так его звали, уж мне поверьте) почмокал мясистыми губами и задал встречный вопрос :

  -- Телеграфные или те, на которых оглоедов вешают?

  -- Красноярские! Ты что не знаешь, или шутить со мной удумал?

  -- Ну и выбирай средь Красноярска. Я что, мешаю? Можешь, к примеру, ближайший фонарь освещения занять, никто супротив не будет. Площадь свободна.

   Оторопев от столь непосредственного обращения, молодой человек скинул на скамейку рюкзак и уселся рядом с Бобом.

  -- А ты не из наших? - неловко спросил он у более старшего сотоварища.

  -- Из ваших, из ваших. Понаприедут из всяких Удмуртий. А ты давай, родемый, разыскивай, хоть с собаками, хоть без. Как величать-то, тебя?

  -- Юра.