Вдруг на поляну паренек вышел. Худой, как тростиночка, невзрачный, в очках. Теплыхом его на Столбах прозывали.
- Что, мужики, делаете? - спросил.
-- А, отойди ты, доходяга. Честь нам мужскую поранили. Видишь, как бабы заливаются.
-- Так чтобы эту щелку пройти, надо карманчик на карнизе двумя пальчиками взять и на нем удержаться.
-- Если такой ловкий, сам его и возьми. Сам и пролезь.
Теплых обвязал галоши тесемками. Руки вверх поднял, к небу потянулся. Подошел к стенке и ее пролез. Мужики и грохнули смехом.
-- Уговор! Уговор! - кричат. А Дуська улыбается задумчиво.
-- Какой уговор? - Теплых аж напугался.
-- А такой. Кто эту щелку вылезет, тому Дуська в полюбовницы.
Тут Теплых усмехнулся хитро и говорит: " А может и не нужно это? Дусь, давай лучше с тебя бутылка шампанского?"
Но поднялась Дуська с земли, губы алые жарком сорванным играют.
-- Уговор, - говорит, - он и есть уговор. Пошли, голубь, любви учить тебя буду.
Взяла под ручку паренька, и - тропинкой дальней. Уговор, он и есть уговор.
Сибирские города государь не закладывал. Сами из земли произрастали. Присядет атаман после битвы хмельной с кыргызами на пенечек отдохнуть, Енисей-Батюшку с косогора оглянет - лепота. Тут и разлив широкий да плавный. Острова, чтобы переправу навести. А в темных омутах царь-рыба хвостом бьет, волну нагоняет. И видно с берега далеко. Простор сибирский душу за собой ведет, и ни конца ему, ни краю.
Мужики колья натешут, место дивное частоколом обнесут, дом срубят, поставят баньку. Вот острог и готов. Сюда людишки пришлые и бедовые потянуться. Охотой, торговлей промышлять, вылавливать рыбку в заводи. На огородах репку посадят - в полведра уродится. Земля подтаежная, как смоль черна. А жирная - дождь прольется, сапоги по локоть застревают. Не потерять бы.
С годами мануфактур настроили, заводики возвели, кузни горнами поднялись. Земля сибирская на диво богата. И сама родит, и делится кладами. Уголь каменный, железо колчеданное, лес строевой, золотишко в россыпях. А тайга, как мать родна, кто ее любит, голодным не останется.
И идут по тропам люди добрые, судьбой не обиженные - русскими себя прозывают. Воля у них одна - простор земли необъятный, щедрость ее неслыханная. До самого ледового океана добредут, а и там Россея. Люди разные, да иноземца ни одного. Может и мы на ней пришлые, да приняла она нас, привечала - баловала медом хмельным. Так сжились, что и корней не оторвать.
Когда немец силой великою запад страны под сапог подмял, когда стонали братья славяне с Украины и Белоруссии, пришла пора земле сибирской показать свою силушку. Одели мужики шапки-ушанки, полушубки и винтари с погребов достали и двинулись до Москвы. Тысячи верст шли, землю родную защищать. Хитрый Ганс воевать насобачился здорово. У него танки, пушки, автоматы и пулеметы. Да земля русская гостям рада, а захватчика ни ногой.
Морозами лютыми придавила. Немец уши распухшие трет, от печи зад не отрывает, а сибиряк здесь горазд. Ему-то что? Наливал бы кто, и в морозы сытый. Перегородили немцу дорогу, поубавили силу его. Год прошел, а там и сами воевать навострились. Война - наука поганая - грязь, пот, кровь и дерьмо. Но терпеть русский паче других народов умеет. Что русскому хорошо - то немцу смерть.
А в Сибирь с запада заводы эвакуировали. Баб и детишек к станкам согнали. Работали они, бедные, с утра до ночи. Мужикам на войне и есть, и пить надобно. Чем от врага отбиваться производили, и на фронт. А сами голодные, сирые.
Дымили трубы заводские, грохотали тяжелые пресса. Рекой лился из мартенов металл, эшелоны везли на войну танки, снаряды, пушки. И толкла война в ступе и судьбы людские, и горе, и хлебушек, и металл. Хорошо бы, чтоб не сложилось так, да сложилось. Победа пришла славная, но горькая. Тех, кто в земле дальней остался, нам не сосчитать. Не сосчитать ни вдов, ни сирот малых, ни матерей наших, уставших до срока.
А заводы и фабрики остались. Труб столько, как в сена в стогу с иголкой. Заводы пороховые, литейные, оружейные. Дым над городом повис шапкой с лямками. И Енисей-Батюшка сдуть его не может. Тяжело в таком угаре жить, но народец и тут приспособился - смекалка. В тайгу пошел, до ветру.
На Столбе Первом людишек, как муравьев в муравейнике. К верху лезут, друг друга подсаживают, старшие младшим что-то объясняют знамое. А Друзья наши прямиком в гору, спрятали рюкзаки в кустах и поднимались ходом опасным - Собольки называется.
Ход тот прямо по крутой стене катушками. Скала шершавая, досужими руками не тертая, не каждому покорится. Отсюда летануть - нигде не задержишься, под тобой, считай, вертикаль. Шли аккуратно, неторопливо, первым Квасец, Петручио за ним. Замыкал шествие невозмутимый Плохиш.
Непривычный к лазанью без страховки Петручио, дребездил ногами и потел над пустотой. Квасец объяснял, куда ставить ноги и за что браться руками. А Плохиш мужественно страховал Петручио снизу, хотя сам стоял неизвестно на чем.
Середину стенки перечеркивала огромная горизонтальная полка. Выбравшимся на нее друзьям можно было хорошо отдохнуть. Сели, сняли калоши, свесили усталые ноги вниз. Петручио наконец расслабился и лег на теплую скалу спиной.
-- Сейчас водички попьем, - пообещал Квасец.
-- Где? - встрепенулся Петручио, но Квасец указал куда-то вверх, за скальный перегиб.
- В Садике родничок есть, в пещерке. Там и напьемся.
-- Так туда нужно долезть, - разочарованный Петручио чуть прокис в пиво с квасом.
-- Я тут однажды попал, так попал, - продолжил Квасец, - прошлой осенью. А в зиму еще и откликнулось сколами.
-- А что, было? - спросил Плохиш.
