— Извини, здесь бардак.

— Бардак — это слишком мягко сказано, — усмехнулась я, — скорее здесь притон.

— Да ладно тебе. Что за снобизм? — Он присел на краешек кровати и хлопнул ладонью рядом с собой. — Садись, Настена. Могу угостить тебя вафельным тортом «Причуда». Будешь?

— Нет, спасибо.

Я присела рядом с ним на кровать. От близости Генчика все мои мысли плавились, как масло на сковородке.

— Может быть, покурить хочешь? — Он кивнул на самодельный кальян.

Я отрицательно помотала головой — от кальяна невыносимо пахло пепельницей. Я не так уж часто курю марихуану, ни если и делаю это, то предпочитаю скручивать косячки — джоинты. По-моему, так выглядит куда эстетичнее.

— Я на самом деле просто поговорить пришла.

— Я тебя внимательно слушаю.

Он придвинулся ближе — нарочно или случайно, не знаю. Его обтянутая стильными джинсами нога при этом оказалась в опасной близости с моей ногой. На какое-то мгновенье я пожалела о том, что не сменила потрепанный спортивный костюм на что-нибудь более женственное и симпатичное.

Надо брать пример с Юки — она вот никогда не позволит себе появиться на людях в таком убогом костюме. По аэродрому она расхаживала в черных клешеных брючках, плотно обтягивающих её упругий зад и в открываюших пупок топиках. Конечно, мои пупок лучше не выставлять на всеобщее обозрение, пока я не скину по крайней мере пять лишних килограммов, нагло оккупировавших то место, где у Юки находится талия. Но это вовсе не значит, что я тоже не могу принарядиться.

Я подумала об этом, но тут же махнула рукой — да какая теперь разница? Все равно Генчик не захочет и в сторону мою смотреть после того, как я объявлю ему, что больше не собираюсь прыгать с парашютом.

— Никогда.

Это мое твердое и окончательное решение.

— Генчик… Я вот что сказать хотела. Наверное, ты во мне ошибся.

— Возможно, — улыбнулся он.

Я удивленно вскинула на него глаза.

— Да, Настена, я в тебе ошибался. Честно говоря, я всегда считал тебя незаметной серой мышкой и только сегодня понял, какая же ты смелая и сексуальная. У меня открылись глаза.

Моя решимость дрогнула. Генчик говорит, что я сексуальная — а разве не эти слова я мечтала услышать от него все те два года, что мы знакомы? И неужели у меня язык повернется объявить ему, что он ошибся — я имею в виду, ошибся сейчас, а все это время был прав, считая, что я серая мышь?!

Но я должна сказать… Потому что в противном случае завтра придется прыгать. А я не смогу.

Не смогу.

И точка.

— Генчик…

— Да, красавица. Ты, кажется, что-то хотела сказать.

— Да. Это по поводу прыжков…

Он прикоснулся указательным пальцем к моим губам и тихо сказал: — Не надо сейчас о прыжках. О прыжках мы поговорим завтра.

А дальше произошло самое естественное, что могло произойти в тот момент. Генчик наклонился к моему лицу и выжидательно помедлив пару секунд, меня поцеловал. Я закрыла глаза и обхватила руками его шею. Я держалась за его шею, как за спасательный круг.

— Ты так смешно зажмуриваешься, когда целуешься, — сказал он, отстранившись. — Некоторые люди закрывают глаза, когда выпрыгивают из самолета. Я не уважаю таких людей.

«Хорошо что мне было так страшно прыгать, даже не закрыла глаз, — подумала я. — Хотя, наверное, с закрытыми глазами я чувствовала бы себя куда комфортнее.»

А его рука тем временем скользнула под мою спортивную кофту. И уверенно расположилась на моем толстом животе. О Боже, если он вздумает пойти дальше, если я ему это разрешу, значит, через несколько минут он увидит складки на моих боках. И тогда все будет кончено — раз и навсегда.

— Можно я выключу свет? — прошептала я.

— Если хочешь.

Он отпустил меня, и я босиком прошлепала к двери, возле которой располагался выключатель.

— Стой! — вдруг сказал Генчик. — Повернись ко мне.

— Что случилось?

— Хочу просто как следует тебя рассмотреть перед тем как ты выключишь свет, — улыбнулся он.

Его взгляд словно разбирал меня на миллион отдельных черточек.

Глаза. Брови. Родинка на щеке. Губы, ресницы, 6еловатый пушок над верхней губой. Колени, руки, пальцы, на ногах.

Мне стало неуютно.

Я вдруг заволновалась о том, о чем в другой день и не вспомнила бы. А чистые ли у меня пятки? А не выбилась ли из-за уха строптивая прядь?

— Ну, посмотрел уже? — не выдержала я. Я могу выключить свет и вернуться?

— Ты так хочешь меня? — обрадовался Генчик. — Надо же, никогда бы не подумал, что ты у меня такая горячая девушка.

Я щелкнула выключателем и осторожно пробралась к кровати, в темноте два раза напоровшись на письменный стол.

Генчик протянул ко мне руки, и я присела на его колено.

Я поцеловала его в щеку.

У него была соленая щека, как будто он плакал, но я знала — это вряд ли. Я втянула в рот тонкую складочку его кожи, слегка прикусила губами, потом отпустила. Я не видела выражения его лица, зато чувствовала его неуверенные руки на своей спине. Он не то обнимал меня, не то отстранить пытался. А ладони были мокрыми, я это даже сквозь толстый спортивный костюм чувствовала. Заостренным кончиком языка я коснулась мягкой мочки его уха, быстро, словно ужалила. И он вдохнул шумно — как человек, который долго находился под водой и вот вынырнул наконец на поверхность.

Этот вздох — как стартовый пистолет. Минуту назад он был замершим каменным изваянием, и тут же едва ребра мне не переломал, обнимая.

Всё остальное вспоминается смутно. Он подхватил меня на руки, ногами я крепко обнимала его бедра, мимоходом заметив, что на Генчике нет брюк. Его тело было горячим, словно полдня он провел на солнцепеке. Он терся о меня животом, нажимая всё сильнее.

Странно, но я совсем не почувствовала той адской боли, о которой с садистским удовольствием иногда рассказывала мне Юка. Однажды моя Юка, выпив сладкого хересу, рассказала мне, как она лишилась девственности. Я слушала её с любопытством и с отвращением.

— Не завидую я тебе, Настька — пьяновато улыбаясь, вещала она. — У тебя этот кошмар ещё впереди, а я, слава Всевышнему, через это уже прошла. Давно.

— Что, прямо такой кошмар.

Юка округлила глаза. В этот момент она была похожа на девчонку в пионерском лагере, пугающую соседку по спальне байками о красной руке.

— Хуже не придумаешь. Больно так, словно тебя разрывают пополам. За ноги берут и разрывают. Хуже, наверное, только роды.

— Ты же не рожала.

— А ты не придирайся! — Она стукнула кулаком о стол.

Моя боль была острой и молниеносной, как электрический разряд. Одна секунда — и боль вежливо уступила место сладости. Я даже сначала не поняла, что случилось.

— Настенька, — Генчик гладил меня по голове, — почему ты не сказала?

— Разве это что-то изменило бы? — улыбнулась я.

— Нет — подумав, ответил он. — Ты полежи здесь. Я сейчас принесу тебе полотенце. И скажу Димке Шпагину, чтобы он сегодня переночевал где-нибудь ещё.

Я кивнула, всё ещё улыбаясь. Я чувствовала какую-то странную бодрость.

Это была самая длинная в моей жизни ночь.

Утром я снова сидела в небольшом самолете Эл-410.

Одна из аэродромных красоток звали её Катя, но окружающие предпочитали называть её Кисой — ни с того ни с сего одолжила мне свой прыжковый комбинезон. Киса эта была модницей — сама она прыгала в другом, серебристом комбинезоне с вышитыми золотыми звездами на груди. На земле такой наряд мог бы показаться вульгарным, но в затяжном прыжке на фоне голубого неба или в серых облаках Киса выглядела как золотая комета. Даже красивее, чем Юка.

— Настя, не будешь же ты прыгать в этом рванье, — сказала она, презрительно глядя на комбинезон, который мне выдали на аэродроме.

То был уродливый «общий» комбинезон грязно-зеленого цвета с внушительной дырой на левом колене. В нем прыгали начинающие парашютисты, у которых пока своего комбинезона не было.

Сказать, что я удивилась, значит, не сказать ничего. Киса эта была девицей самодовольной, раньше она в мою сторону и не посмотрела бы. Я даже не была уверена, что она помнит мое имя, хотя мы были знакомы почти два года. А тут — предлагает мне один из своих шикарных комбинезонов. Да весь аэродром знал, как Киса трясется над своими «комбезами»! Никогда она никому не давала их поносить!