Я и Раду в плену турок подавляли волю отца. Великое благо, кое они дарили нам, сохраняя наши жизни даже вопреки отцовскому отступничеству от договора непротивления, было тем плюсом, который заставил Влада Дракýла вступить в новые переговоры.
А церковный мир обвинял отца в предательстве. Его абсолютно не волновала причина нерешительности отцовских действий в последнем военном походе, которой являлись мы, его дети. Но те же высоконравственные христиане легко простили Хуньяди его позорное бегство с поля сражения под Варной. Он дрожал за свою жизнь и бежал тайно, через всю Валахию в родной трансильванский замок. Мой отец Влад Дракýл и мой старший брат Мирча выступали на военном совете в Добрудже и требовали суда и экзекуции Хуньяди за бедствия, что претерпела христианская армия в последнем злополучном походе. Слава отца как смелого, решительного военачальника и честного господаря помогла сместить бич обвинений с него самого на Хуньяди. Позже испытанное на том военном совете унижение Хуньяди выместил на отце сполна. К этому примешивалась и давняя его неприязнь к самостоятельному валашскому князю, коим был мой отец. А отцовский брак с молдаванкой еще больше раздражал трансильванского губернатора. Отношения между княжествами Валахией и Молдовой так упрочились, что мешали полноправной власти Венгрии над Валахией. Хуньяди жаждал свергнуть отца с трона и взамен его, независимого и сильного, усадить туда слабовольную, послушную пешку.
***
ДНЕВНИК ДИНЫ
Первые два часа меня неистово грызла совесть. Моя бестактность, беспардонная провинциальность, простодырость слепили из меня дрянь, попросту говоря «глазок», то есть предателя. «Динка по прозвищу «глазок» подвела к смертному одру родную бабулечку, намереваясь захватить ее роскошные апартаменты как единственная наследница оного», – изрыгнет какая-нибудь бульварная газетка, массы осудят, соседи заклюют. Всевышний проклянет со всеми потрохами. Никому ведь не объяснишь обычное молодое любопытство и нетривиальность родственных отношений. Хотя, быть может, мысли о бабкиной смерти пока преждевременны, а придуманные мною последствия сильно преувеличены. На такие тумаки, какими старуха щедро меня награждала, способен разве что крепкий, а не трухлявый организм. Думаю, все обойдется, и хозяюшка вернется под родной кров. Она, может, и заболела-то первый раз за всю свою жизнь!
Ну, все. Хватит заниматься разлагающим душу самобичеванием. Любопытство – стимул к познанию. Совесть же часто гундит без надобности, чтобы только тем самым напомнить лишний раз о своем существовании. Надоели красивые слова о правильности, пора действовать без оглядки на нудный внутренний голос. Может, старуха и мужа своего на тот свет отправила? С такой разве проживешь?! Выведу ее на чистую воду. Заносчива до неприличия. Не барыня ведь, а ведет себя, будто торчит рубиновой звездой на вершине кремлевской елки. Всё. Начинаю тщательнейшее изучение всего квартирного пространства.
Библиотека меня сильно волновала. Но я оставила ее на сладкое как самое желанное.
Возле музыкальной гостиной, тоже в нише, я обнаружила невысокую дверь, будто в чуланчик или кладовую, из замка которой торчал ключ. Забыла его спрятать от меня!
Дверь легко открылась, и я увидела аккуратный вещевой и продовольственный склад. У одной стены стоял широкий комод и платяной шкаф с бабкиным гардеробом.
Фасоны и ткани платьев привели меня в восторг. Черный панбархат в виде цветов на канареечном шифоне, сиреневый крепдешин в неимоверных складках, бело-снежная парча с американской проймой и открытой до ягодиц спиной. Далее висели шубы: белая короткая котиковая с муфтой, голубая из норочки, прямого покроя и с огромным королевским воротником, черная из каракульчи, расклешенная в пол, и пастельных тонов габардиновые пальто. Но самой классной вещицей оказался лимонного цвета лайковый плащ с искусственным под леопард шалевым воротником, черными металлическими пуговицами с изображением готического замка.
Внизу на полочке в полиэтиленовых мешочках стояло несколько пар дамской выходной обуви: черные бархатные туфли с бантом, отороченным золотом, бежевые на высоком, толстом, прозрачном каблуке из оргстекла, туфли с вышивкой по коже и ткани, с люрексом, бисером, на каблуках в виде рюмочки, шпильки, даже в виде песочных часов – создавалось впечатление, что это гардероб театральной актрисы ранга Марлен Дитрих.
Комод был начинен шелковыми и фильдеперсовыми чулками, тонким, очень изящным заграничного производства женским бельем, заботливо проложенным ароматическими салфетками и мешочками с лавандой, шифоновыми шарфами ярких расцветок и прочими интимными дамскими вещицами.
Еде, которой, казалось, нет места в бабкином существовании, был уделен сундук, обтянутый кожей, с парой узорных замков-пряжек. Внутри него я обнаружила склад сухих и законсервированных полуфабрикатов иностранного производства, но что самое забавное, – военного времени! Все было любовно уложено и на-поминало музейный экспонат. Чем (если она не при-касалась к этому) бабулька питалась и где – оставалось для меня загадкой. Кухни в квартире я так и не обнаружила. Возможно, это помещение когда-то было кухней, на что намекала вентиляционная запыленная сетка под потолком.
Я вернулась в бабкину спальню. Судя по ее шмоткам, кокетка она была еще та! Про деда своего я ничегошеньки не знала, кроме того, что кто-то ведь зачал моего отца и дал ему отчество Михайлович, Прометей Михайлович, а я, стало быть, Дина Прометеевна. Смешно. «Отпрыск дарящего огонь» – надо было так и записать в графу о моей национальности.
За дверью спальни я нашла механизм, контролирующий положение портьер. Я нажала кнопку, они раздвинулись и явили мне чудо из нескольких тысяч томов. Библиотека не пестрела разноцветными подписными корешками: темные в кожаных переплетах издания довоенного, дореволюционного, «до» и еще раз «до» времени были ее жителями. Уйма словарей – русско-немецкий по анатомии, немецко-русский по биологии, русско-английский по химии, русско-венгерский и венгерско-русский, латинско-венгерский, энциклопедические по астрономии, астрологии, философии, демографии, лингвистике, фразеологические, этимологические, словари идиом, обратных слов на разных языках, справочники по древнерусскому, валашскому языкам, латыни, книги по грамматике, стилистике, исторические хроники венгерских королевских писчих на латыни. Да-да, я вспомнила, что вся феодальная европейская литература пользовалась не национальными языками, а латынью. Далее альманахи научных исследований по истории восточно-европейских стран. Две полки медицинской литературы. В целом же библиотека представляла поле деятельности лингвиста, историка, энциклопедиста-эрудита с глобальной исследовательской задачей досконально изучить прошлую культуру, высветить в ней неизведанное и тем самым удивить современный пресытившийся информацией и открытиями мир. Похоже, все эти книги действительно изучали, в отличие от большинства книжных спортсменов-коллекционеров, – во многих из них виднелись пожелтевшие закладки с надписями на непонятных мне языках.
Раздался телефонный звонок. Из больницы. Состояние бабки тяжелое, тело в коме, гипертонический криз, капельница, кислород, все чудеса реанимации. Никаких посещений, чему я была только рада.
В этот день я просвещала свой невспаханный мозг в ее библиотеке, без обеда, в полной изоляции от внешнего мира, в шелковых стареньких перчатках, возможно, дедовских, предназначенных специально для работы с книгами. Перчатки выдавали форму рук их хозяина. Длинные, тонкие пальцы, узкая ладонь – полная противоположность бабкиным артритным крючкам-коротышкам.
Книги располагались в строгом национальном, тематическом и хронологическом порядке. Большая часть их была на венгерском языке. Некоторые имена, написанные на корешке, помимо венгерского, на латыни, мне удалось прочесть: Петер Борнемиса, Шебештен Тиноди Лантош, Миклош Зрини, Янош Апацаи Чере, Маргит Кафка, Геза Гардони, Леренц Сабо.
После изучения ближних стеллажей я приступила к дальним, которые прятались за первыми, как за створками шкафа. Здесь покоились старинные оригинальные издания с шестнадцатого по девятнадцатый век. Некоторые из них были в пластиковых пакетах. На одном таком пакете, я заметила написанную масляной краской цифру «1», пониже был приклеен кожаный ярлычок с выходными данными книги: 1473, «Cronica Hungarum», Бyда, типография Андраша Хесса. Я не стала совать свой любопытный нос внутрь фолианта, потому как помнила о существовании особых правил обхождения с предметами древности. Соблазн был велик, но остатки разума упредили меня от возможной глупости. Не исключено, что это первая печатная книга Венгрии, а, следовательно, ценность ее безмерна, и лапать это сокровище без специальной подготовки – идея не лучшего сорта.
