«Резиновая лента» натягивалась всё сильнее, вдавливая меня лопатками в стекло, и казалось, что сейчас меня раздавит. В ушах звенело. Я не мог издать ни звука. Напряжение стало невыносимым. Внезапно раздался оглушительный хлопок, и всё кончилось. «Резиновая лента» лопнула, и я сполз по стеклу вниз. А потом снаружи приблизились знакомые шаркающие шаги моей тёщи, и в зазеркалье хлынул свет. Спасение опоздало всего на секунду.

Сумрачное подобие моей квартиры было заполнено туманной субстанцией голубовато-серого цвета. Она слоилась и медленно колыхалась. Я был до того измотан поединком с «резиновой лентой», что даже не обернулся посмотреть на тёщу. Желания выходить из зеркала не было. Да и что мне там делать? Конечно, я голоден, но кормить меня там никто не будет, я со вчерашнего дня в этом доме нон-грата. На четвереньках добрался до отражения дивана и улёгся на него. Когда через час в двери ввалилась траурная гоп-компания, у тёщи с помощницей всё было готово для поминальной трапезы. Зазвенели вилки.

Я с надеждой подумал, что сейчас угасну, но силы начали возвращаться. Я отдохнул. Первая волна народу схлынула, и пришла вторая. Женщины только успевали менять тарелки. Сквозь туман я видел с дивана, как мимо зеркала прошла моя дочь. К вечеру, когда стемнело и тарелки были перемыты, в доме остались только жена — пардон, вдова, тёща, наши знакомые из соседнего города — семейная пара, и какой-то хмырь. Последние трое остались ночевать.

Тёща зажгла лампаду в углу перед зеркалом. Они с женой уже успели приладить туда две иконы. О, да, в зазеркалье тоже появилась лампада, только горела она как-то не так. На диванчике под лампадой сидели тёща, жена и знакомая.

— Я ему сорокоуст заказала, — мечтательно проговорила тёща. — Он мне во сне явился и сказал: «Спасибо, мама». При жизни он меня мамой не называл. Боже, как ему там хорошо! — и она закатила глаза.

Я чуть из зеркала не вылетел. Ага, хорошо. Вас бы сюда.

— Когда они во сне хорошо являются, значит, душа успокоилась, — вторила ей знакомая.

Ещё как успокоилась. Ровно до того момента, как оно начнёт скрестись.

— Всё-таки не зря молитвы даны, — это уже жена.

Ты мне лучше скажи, что это за хмырь в моей спальне?

Они немного пообсуждали меня, причём каждая фраза начиналась словами: «Конечно, я понимаю, что о мёртвых плохо не говорят, но…», потом начали зевать так, что даже у меня свело скулы, и разошлись по комнатам. Жена удалилась к хмырю.

Я остался наедине с лампадой. Мягкий оранжевый свет заливал прихожую. У меня был диван, шкаф и тумбочка. Я встал и походил кругами по комнатушке, потом оглянулся в темень коридора и собрался выйти к своим. Как бы не так! Треснулся лбом о стекло и отскочил, словно мяч. Побившись о зеркало минут пять, я оставил эту затею.

Мне вдруг стало неимоверно скучно. Хотелось отправиться на прогулку по дому с изнаночной стороны зеркала, но только не ночью. Не спрашивайте, почему. Здешняя лампада горела по-другому, чем та, снаружи. И цвет пламени одинаковый, и запах масла, но чем-то они отличались. Моя была мрачнее. Этакое мертвенное сияние исходило от неё. Я открыл тумбочку и покопался в барахле. Неинтересно. Взял из шкафа книгу, попытался читать — дохлый номер. Если вы в теме, то поняли, о чём я.

Чтобы справиться со скукой, я стал летать. Притянулся медленно к потолку и оставил на пыльной лампочке отпечатки своих пальцев, как, бывало, делал в детстве (и за что получал по шее от родителей). Заглянул на антресоль — паутина. Фотоаппарат мой старый лежит в кофре, коробки какие-то. Везде хлам. Я снова улёгся на диван и попытался заснуть.

В ту ночь оно не скреблось.

Стылый полумрак и сизая дымка — вот что окружало меня, когда рассвело. А ещё ватная тишина. Огонёк лампады в туманном ореоле был похож на глаз. По моим расчётам было начало пятого. Кто там говорил, что за гранью нет времени? Ужасно хотелось есть. Я посмотрел сквозь стекло на свою квартиру, где лежали штабеля еды, побился немножко о зеркало и отправился исследовать местность. Было достаточно светло, хотя цвета казались поблёкшими и везде стелился не то дым, не то туман.

Прямо скажем, здесь было неуютно, и я знал, что ночевать вернусь к подножию зеркала. Моя зеркальная ловушка по планировке и мебели совпадала с квартирой, и даже барахло в шкафах соответствовало оригиналу, но всё барахло мира перестало меня интересовать. Меня швыряло из одного эмоционального состояния в другое, я то чувствовал свои руки и ноги, то не чувствовал, но хуже всего были моменты, когда я вновь осознавал, что со мной произошло.

Да, я периодически забывался, гуляя по комнате во всех направлениях, и мысли о хмыре в спальне перебивали все прочие, но раз или два в сутки накатывала такая тоска вперемешку с ужасом, что мне хотелось зажмуриться и вопить, отбиваясь кулаками от бесповоротного Свершения. Нет!!! Этого не могло случиться со мной! Это сон, это выдумка, это галлюцинация! Это не я. Я не мог умереть, дайте мне убежать от этого состояния, разбудите меня! И в полнейшей панике я начинал молотить по лицу самого себя, что было в моём положении пустым занятием — вблизи головы руки начинали отталкиваться, словно противоположный полюс магнита.

Я попытался взять себя за запястье, но ладонь пронзил слабый удар электрического тока. К себе нельзя было прикоснуться. Теоретически, коль скоро я дух, то мои руки должны легко проходить одна сквозь другую — но не тут-то было. Прочитанные мною книжные теории оказались неверны. Здесь действовали иные и очень жесткие законы физики, которые не изучаются в школах.

Сказать, что мне было одиноко — ничего не сказать. Мне хотелось выть. Я был бы рад любому человеческому общению, наверно, сейчас я даже хмырю пожал бы руку. Но я был обречён на вечное одиночество в зеркальной тюрьме.

— Тюрьма, — произнёс я.

Туманные пласты чуть заметно вздрогнули, и меня окатило волной страха. Я решил больше не разговаривать. Перебирая ногами, я поплыл над полом, желая попасть в кухню. В отражение кухни. Меня гнал голод, не отпускающий ни ночью, ни днём. Голод и жажда стали моими основными врагами, хуже них были только припадки ужаса. Я знал, что мой запас энергии не безграничен, но понятия не имел, как его возобновить. Угасать мне уже не хотелось, но смогу ли я принимать пищу, даже если найду её? Бывает ли для таких, как я, пища?

Дверь в ванную была приоткрыта, и я заглянул туда. Проклятый кафельный пол. Каждый, кто практиковал то же, что и я, не раз видел закрытое помещение с кафельным полом, откуда невозможно выбраться. Я шарахнулся прочь из ванной.

На кухне было пусто и безжизненно. Здесь царила чистота, но мне казалось, что я попал в глубокое прошлое, покрытое вековой пылью. Эта стеклянная голубая вазочка разбилась, когда мне было двадцать лет. Вот портрет моей первой жены в рамке, на стене фотография родителей. Вот кассетный магнитофон и мои любимые кассеты. Я сумел взять одну в руки, но поставить не рискнул — не сейчас.

Сейчас я ищу съестное. Холодильник — старенький «Полюс», отправленный на помойку в прошлом столетии, — я открыть не смог. Остатки еды, лежавшие на столе, давно засохли и покрылись плесенью. Тишь и запустение царили там… Роясь в буфете, я обнаружил початую бутылку сухого красного. Не задумываясь, могут ли мёртвые пить, я опустошил её из горла. Меня обожгло изнутри, и голод притупился.

В этот момент меня с такой силой потянуло обратно к зеркалу, что я бросил свои исследования и вернулся обратно. Это было не физическое притяжение, а настойчивое желание вернуться в безопасную прихожую, словно в глубине квартиры меня подстерегало что-то плохое.

Я встал перед зеркалом… и столкнулся лицом к лицу с женой. Она причёсывалась. С добрым утром, любимая.

========== Рассказ 8.4 ==========

Моё отражение наложилось на её. Я надеялся, что ей как минимум что-нибудь померещится и эта безбожница осенит себя крестным знамением, но супруга была надёжно защищена от потустороннего влияния своим непробиваемым материализмом. Она строила причёску, держа в зубах шпильки, и мычала мотивчик своей (и моей) молодости. Я со всей дури дал кулаком по зеркалу и вернулся на отражение дивана.