Ни лучика света не проникало снаружи, должно быть, трюмо вдобавок накрыли чёрной тканью. Готов спорить на щелбан, что это придумала тёща. Я не видел ничего вообще. Я держался за холодное, страшное зеркало как за единственный знакомый предмет, чтобы не потеряться в… и кто бы мог подумать, что все эти три счастливых дня я проведу здесь, скорчившись у подножия трюмо и бессильно молотя руками по стеклу.

Звал ли я их? Да, поначалу, но меня никто не слышал снаружи, а меня самого мой голос пугал едва ли не больше, чем та ситуация, в которой я оказался. У меня не было ног, которые могли затечь, и я почти не шевелился. Я больше не умел спать, поэтому слышал все разговоры в прихожей. Начали собираться родственники. Приехали мои взрослые дети. Пришли друзья. И никто из них не знал, что я здесь, рядом и испытываю такое, чего не пожелаешь и врагу, и что достаточно на секунду приоткрыть зеркало, чтобы дать мне покой. Как я желал этого! Но никто, естественно, не приоткрыл.

Там, снаружи, шло время, гремели шаги и хлопала дверь. Вероятно, в зале лежало моё тело, а через несколько метров от трупа, на кухне, женщины с остервенением готовили жратву. Мне даже показалось, что сюда донёсся запах мяса. Он привёл меня в ужас — я был вегетарианцем. Благодаря тому, что жена устроила пресс-конференцию с соседками в прихожей, я узнал, что умер от сердечного приступа. Мог бы удивляться — удивился бы, я же был здоровый как кабан… Но ледяной страх не давал пошевелиться другим чувствам.

Когда наступила ночь — я судил о времени по разговорам — зазеркалье преподнесло мне новый сюрприз. Мне показалось, что тут кто-то есть. Если рассуждать о зазеркалье как таковом, было бы логично предположить, что там живут наши отражения, которые делают то же, что и мы по эту сторону, только путают право и лево, как ученицы автошколы. Здесь же не было никого. И вообще, слово зазеркалье слишком весёлое и сказочное, тут больше подошел бы термин «зеркальная ловушка». За те несколько секунд, которые мне довелось в ней провести при свете, я успел заметить, что квартира не является точной копией оригинала.

Это было обособленное место, нежилое и зловещее. Ни одного звука не доносилось днём из самой зеркальной ловушки, всё, что я слышал, принадлежало миру людей. И вот с наступлением вечера, когда голоса моих близких — таких, увы, далеких! — умолкли, я услышал нечто другое. И вновь предоставляю вам самим догадаться, каково мне было, и без того раздавленному страхом, в кромешной темноте услышать где-то в глубине отражённой квартиры некий скребущий звук.

Низкий и медленный, будто кто-то очень большими когтями царапает по деревяшке. Одним словом, в ту ночь я сделал вывод, что это мрачное место не совсем нежилое. Есть такая картина, «Всюду жизнь» называется. Моим первым побуждением было поднять шум, замолотить по зеркалу изнутри — авось расколется, но благодаря десятилетиям тренировок я сохранил способность мыслить даже сейчас. Несомненно, скребущий звук реален — я тогда ещё не был знаком с эрудированной леди и не знал, что в подобном состоянии человека может подстерегать галлюцинация, — а ежели так, то глупее всего было бы привлекать внимание. На этой радостной ноте я вцепился в края зеркала и стал ждать утра.

Повторяю, у меня не было возможности ни заснуть, ни сойти с ума, ни потерять сознание, поэтому я в ясном уме и трезвой памяти сидел там в темноте час за часом и боялся пошевелиться, а оно тихонько скреблось… Изредка. Спросите: где логика? Если человек уже умер, то какого чёрта ему ещё бояться? А вот оказывается, есть чего. И страхи там ощущаются куда острее, чем при жизни. Если бы мы могли рассказать живым, мы бы многое рассказали. А то все ждут неизвестно чего и дерутся из-за места на кладбище.

Вам не надоело? Продолжаю.

О том, что началось утро, я судил по звукам. Едва снаружи затопотали, внутри резко прекратили скрести. Словно оно испугалось или затаилось до следующей ночи. Снаружи шаркали тапками, гремели чайником, несколько раз спустили воду, а я сидел за зеркалом, и впервые за сутки мне стало чуточку спокойней. Ну сдох, ну бывает, что тут поделаешь. Главное, что оно затихло и не скребётся. У моих родных вон день начинается, жизнь кипит ключом.

— Мам, тебе кофе или чай?

Даже уютно как-то от всей этой суеты, если можно так сказать в моём положении. Я передвинулся и сел по-другому. Жена с тёщей напились чаю, повыли ещё немножко и опять занялись приготовлением жратвы. Я ощутил сильный голод. Повторяю, чувства здесь вдвое острее, и телесные ощущения никуда не деваются. Человек превращается в одну сплошную фантомную боль, только лекарства от неё уже нет.

Топота стало подозрительно много, и когда раздался благочестивый голос тёщи: «Проходите, батюшка», стало ясно, что меня собираются зарыть не на третий день, а сегодня. Мода такая пошла, зарывать покойников на второй день, а если повезёт, то и на первый. (А ещё лучше — заранее.) Попа пригласили, стервы, при том что я в бога ни разу не верил. Ладно, пусть отпевает, теперь один хрен.

Запахло церковными благовониями. Я машинально сделал благочестивую рожу, хотя был невидимым. Отпевание сопровождалось вытьём женщин и, честно говоря, показалось мне слишком долгим. Но вот оно закончилось, и в доме пошла движуха. Зашуршали венки — еловые хомуты с ленточками: дорогому… как меня там. Подняли и потащили гроб. Да, теперь и у меня есть гроб. Наконец-то есть чем гордиться. Бадам!!! Лупанули о косяк. Ну, тут нечему удивляться, коридор узкий и кривой, как и всё в этом доме. Туда-то боком протащили, а оттуда он застрял. Я.

— Снимите двери с петель, — велел чей-то раздосадованный голос. Незнакомый мужик, которого я не приглашал.

Скрип, кряхтенье, стук — уронили что-то. Не то дверь, не то гроб. Мне-то что, мне теперь всё по… Скорей бы они все выкатились, чтобы мне открыли зеркало. По традиции, часть народа всегда остается дома, чтобы расставить тарелки. Сейчас тот стол, где труп лежал, тряпочкой протрут и тарелками уставят. Ну же! Зеркало открывайте, сволочи!

— Тише, сейчас вынесем, и можно будет открыть.

— А кто это сказал? Я тоже слышала.

Я закрыл рот ладонями. Этого мне недоставало. Сутки назад я о-очень хотел, чтобы меня услышали, но все были глухи. Это что же за потусторонний канал открылся в последнюю минуту? Отпевание сработало? Или мой друг из зазеркалья проскрёб дыру? Мой крик услышали все, но как-то не придали ему значения. У них были заботы более насущные: погрузить венки в машину, влезть самим, не забыть лопату и гроб. Не дай бог, они ещё вляпаются в ДТП по дороге к кладбищу. Впрочем, меня это не касается, я, судя по всему, остаюсь здесь, потому что занавеску с зеркала снять забыли. Как же — тарелки, тарелки, тарелки… Некогда, блин.

========== Рассказ 8.3 ==========

В этот миг мне захотелось перебить все в мире тарелки на мелкие куски. Кто первый придумал, что, закопавши родственника, надо жрать? Почему именно жрать? Почему не песнопения хором петь, например? Ходили бы кругами вокруг какого-нибудь ритуального столба или ритуальную стену лепили из кирпича все вместе. Нет, надо жрать. Мне кусок в горло не лез, когда я потерял свою первую жену. Мне хотелось надавать по этим лоснящимся чавкающим мордам: как они могут есть и пить, когда произошла такая трагедия?

Я много читал лишнего, поэтому знаю, кто это придумал — древние дикари, от которых мы, по легенде, ведём свой род. Лично я в эту легенду не верю и считаю дикарский обычай навязанным. Дикари скакали вокруг костра и ритуально пожирали труп своего почившего соплеменника. Мы зажигаем свечки и пожираем трупы животных. Вот и вся разница.

Рассуждая таким образом, я напрочь забыл, где сижу и кого только что поволокли на погост. Из праведного гнева меня выдернуло внезапно возникшее ощущение резиновой ленты, приклеенной к моей спине. Что-то настойчиво тянуло меня назад. Я встал и шагнул в темноту, чтобы освободиться от неприятного явления, но несуществующая пружинистая лента натянулась с недюжинной силой. Мгновение — и я резко притянулся, как магнитом, спиной к зеркалу. Я висел на нём, как жук на бумаге, и не доставал ногами до пола.