В углу зала за высокой стойкой ссутулился мужчина с грустным ебальником. Антось тут же раскусил одиночку – сказал, что такие лица бывают только у русских в Стамбуле или у беларусов в Москве – опустошенные, будто завтра на эшафот.

Наша троица уселась за большой стол аккурат напротив входа. Мы с Артуром заказали пиво по принципу «горше, плотнее, темнее».

Звучит как слоган БДСМ-клуба, но у ирландского пива и секса действительно много общего. Трясущимися, неуверенными руками я нес два заветных бокала «Харпа» (зачем мельчить, если все равно придется повторить?). Антось, не пьющий уже два года, заметил мандраж и поддел: «Что ты идешь с бокалом, как на крестном ходу?» Наконец, мы уселись, и Артур Викторович поинтересовался, что стало причиной моего вчерашнего пития. «Как писателю мне ваш вопрос кажется оскорбительным», – сказал я и раскрыл тайну внезапно материализовавшейся бутылки водки.

Артур Викторович остался впечатлен: «Мистический алкоголизм в чистом виде! Пожалуй, можно создать секту мистических алкоголиков. Вот вы представьте: кому с большей вероятностью откроют дверь – баптисту с Библией или мистическому алкоголику с бутылкой коньяка? Мистический алкоголик знает ответы на все вопросы. Вот спросят его, например: “Вы верите в Бога?” – а он и ответит: “Я верю в алкоголь”. Спросят: “Где смысл жизни?” А он и скажет: “На дне бутылки”. Спросят: “Почему люди так жестоки?” – он и здесь не растеряется: “Потому что трезвые!” Спросят: “Тварь я дрожащая, или право имею?”, и он парирует: “Конечно, тварь, потому что не опохмелился, вот руки и дрожат!”»

«Не понимаю, что плохого в похмелье? Похмелье – заебись! я возразил Бороде. – У меня с похмелья всегда три желания: подрочить, попиздиться, понаписать книжек. Подрочить я уже успел». «На фото Флоры, надеюсь?» – уточнил Антось. – «Само собой». Я нагло солгал: дрочил на грязный тройничок с «порнохаба», а вот поднимать кулак на чистый образ Флоры не посмел. Артур Викторович съязвил: «Ну а книгу-то сегодня написал?» «А зачем я приехал сюда, господа?» – я отхлебнул пива и открыл походный блокнот.

Если задуматься, то алкоголь играет очень весомую, если не сказать – решающую роль в жизни российского (да и многих других) общества, потому что выступает одним из наиэффективнейших инструментов социализации. Вот с кем вы дружите из ваших университетских знакомых: с теми, с кем сидели на одной скамейке в душной аудитории факультета международного права, или же с теми, с кем прогуливали пары по гражданскому праву и шли пить пиво за гаражи? Ответ очевиден.

– Удивительно, – задумался Антось. – Когда в Беларуси запретили пить на улице, я стал чаще потреблять. Борьба с государственным строем, моя маленькая герилья, перманентная партизанщина. Запретили пить? Долой законы! Я же бунтарь по природе. Хотя, с другой стороны, в Беларуси алкоголизм пестуют и поощряют: пьяными проще управлять.

За соседним столиком женщина принесла запотевший бокал пива своему ухажеру. Увидев столь трогательную сцену женской заботы, мы завистливо утерли скупые мужские слезы и вышли на перекур, где стали свидетелями еще более ошеломительной картины: худенькая блондинка, присев на корточки, завязывала шнурки своему кавалеру. Да, мужчина сильно прихрамывал на левую ногу и держал костыль в правой руке, но тем не менее! «Вот где найти такую женщину, где?» – Артур Викторович завистливо вздохнул и закурил.

В Москву пришла весна, о чем оповестили блогерки со своими инстахазбэндами, оккупировавшие все панорамные локации столицы. На мосту с торца бара девушка в длинном красном платье позировала на фоне реки, а ее кавалер, вооружившись зеркальной камерой, отстреливал кадр за кадром: пять, десять, пятнадцать щелчков; смена ракурса; подол платья приподнять, подол платья отпустить; в профиль, в анфас; стоя, полусидя, лежа на картонке. Не представляю, как полтораста лет назад люди догадывались о наступлении весны. Уж точно не по перелетным грачам. Теперь на помощь пришел «инстаграм».

Мы вернулись в зал. Артур положил кепку на лавку и доложил: «Представляешь, Антось, мы сейчас наблюдали картину, как женщина завязывала шнурки своему парню». Потрясенный Антось восторженно поднял кулак вверх, и мы чокнулись.

– Я однажды с одной 19-летней познакомился, – Артур прикончил стакан и принялся за следующий. – Пришел в клуб на тусовку, а там девочки на диване Мариенгофа обсуждали. Я, конечно, Мариенгофа не читал, но спросил: «Да ладно, Мариенгоф? “Циники” грандиозная вещь!» Она с интересом спросила: «Вы читали Мариенгофа?» Я почувствовал себя оскорбленным: «Я – и не читал?!» Так и познакомились».

Где-то в бэкапе сознания я нащупал похожую сцену, свидетелем или участником которой оказался в недалеком прошлом.

– Мариенгоф, – говорю, – это хорошо. У него в «Циниках» есть шедевральная сцена, как главный герой, ухаживая за женой, ей клизму ставит. Вот так его любовь и закончилась. Рутина и телесность убили возвышенность.

– Ну если ты «утку» поменял, то это действительно любовь, возразил Артур.

Про «Циники» Артур хорошо упомянул. Балансируя на грани правды и вымысла, Мариенгоф создал слепок эпохи, впитавший и футуристические восклицания, и шепоты символизма. Имажинисты, к которым, наряду с вашим покорным слугой, относились Есенин и Шершеневич, эти паяцы на авансцене революции, презентовали «бытовой театр», стремясь к театрализации жизни, эстетизации каждого момента собственной биографии, благодаря чему произведения их получилась тонкие, почти символичные, на столкновении быта и прекрасного, на конфликте высокого и низкого. В точности последовав максиме Уайльда, они вложили весь гений в жизнь, а в творчество – только талант, провозгласив бунт индивидуального вкуса против нивелировки моды и калибровки общества. Арлекины эпохи, они нарочито пестовали репутацию самозванцев, не позволяя себе никакой изящной скромности, холодной харизмы или заметной незаметности в литературном и бытовом поведении, потому принимать всерьез все, что они говорят, непростительно, а не верить им – оскорбительно. Крик, натиск и буря, самохвальство и похабщина, площадная брань и звериный рев, самореклама, в конце концов – все это лишь отражение тонкой души, раздробленной городом. Мариенгоф представил нарциссическое изображение героя-индивидуалиста на фоне исторических потрясений и наигранно назвался циником, потому что пытался сбежать от действительности, до которой не дорос. Или которая оказалась по щиколотку. Тут уж вопрос в интерпретациях. Я приготовился прочитать коллегам развернутую лекцию о творчестве имажинистов, но мочевой пузырь пригласил в уборную.

Уборная любого бара – наилучшая реклама и самое надежное тавро. Помню, как мы однажды уединились с бывшей в туалете виски-бара. Само собой, в будуаре затронули поэтику Бодлера. Владельцы бара подошли к оформлению заведения со вкусом, потому мы комфортно и без стеснений порассуждали о метафорических рядах проклятого поэта. Я накрыл тело женщины, как француз – «любовью труп лошади».

Мои друзья не меньшие ценители уборных. Антось рассказывал, как минут 15 изучал стены в туалете клуба «Чайнатаун»: фееричные плакаты в стилистике пинап надолго врезались в память.

В туалете «Белфаста» висело следующее объявление, сопровождаемое изображением лепрекона в зеленом камзоле с ярко-рыжей бородой и вантузом в руках: «Бумагу, полотенца, тампоны, прокладки, окурки, телефоны, презервативы, чеки, письма, счета, документы, перчатки, золотых рыбок, жевательную резинку, надежды на лучшее в унитаз не смывать! Для всего этого есть урна». Да, любой писатель знает, что в творчестве самое важное – иметь урну поглубже и держать ее как можно ближе.

Вымыл руки и вернулся в зал. Антось пролонгировал тему 28-летних, рассказав, как ухаживал за девушкой три года, получив в награду три года мозгоебства. А затем она выскочила замуж за другого – и ее тут же разнесло в талии. «Почувствовала свободу. Свободу и власть», – подумалось мне.

– Она раздалась, а я по-прежнему юн внутри, как корнет.