В душе у меня разнеслась гулкая пустота. Глядя прямо в глаза Петье, я готов был поклясться, что он говорит правду. И мои зубы невольно сжимались все крепче. С того самого момента, как четыре с лишним месяца назад до меня дошли новости о ходе войны в Европе, я тешил себя надеждой, что мама осталась на контролируемой ЦЕА территории и неоднократно пыталась выйти со мной на связь через Ленца, а может быть, даже находится здесь, на территории Содружества, в какой-нибудь «желтой зоне», и терпеливо ожидает моего возвращения. А теперь он хочет сказать, что она так и не объявилась?! Нет. Я не хочу в это верить.

— Позвольте-ка, — начал было Меллвин. — Но ведь Владимир…

— Это доказательств является крайне сомнительным! — насупившись, гаркнул на него Петье. — Я возражаю против того, чтобы мальчику пудрили голову!

— Что — Владимир? — тихо спросил я, глянув на Меллвина. — Вы назвали имя моего отца?

— Я всего лишь хотел сказать, что в распоряжении суда есть документ, который… э-э-э… предположительно подписан…

— Мог быть подписан! — раздражительно поправил его профессор. — По чьим-то там словам!

— …вашим отцом.

В кабинете установилось тягостное молчание. Я смотрел на чиновника, не отрывая глаз.

— Этот документ был предоставлен в суд заявителем. Документ надлежащим образом не легализован и его происхождение представляется весьма туманным, — сообщил Меллвин. — Почерковедческая экспертиза засвидетельствовала, что подпись на документе может действительно принадлежать Владимиру Войцеховскому с вероятностью 60 %.

— Что сказано в этом документе? — слабым голосом молвил я. — Что написал мой отец… если это он?

— В данном документе, который датирован… минуточку… 28 ноября 2077-го года, сказано, что его подписант, якобы находясь в здравом уме и трезвой памяти, без какого-либо принуждения, желает, чтобы вы, якобы его сын, были переданы под опеку Роберта Ленца. Данный документ скреплен лишь подписью должностного лица некоего пенитенциарного учреждения государственного образования «ЮНР», якобы имеющего полномочия совершать нотариальные действия. Однако суд, ввиду отсутствия действующего договора о правовой помощи с «ЮНР» не собрал достаточно данных, чтобы подтвердить подлинность этой подписи, наличие у указанного служебного лица полномочий и даже само существование указанного пенитенциарного учреждения, а тем более достоверность изложенных в документе данных. Ввиду этого доказательственная сила документа оценена судом критически, хоть он и приобщен к делу…

28 ноября. Это был 227-ой день моего заточения. Больше 250 дней с того дня, как я покинул Генераторное. И более трехсот дней, как папа был арестован в Бендерах. Может ли быть так, что папа в этот день был не только все еще жив, но и сумел подписать какой-то документ — «враг народа», «иностранный шпион», находящийся в югославской тюрьме в военное время? Каким чудом Ленц мог ухитриться заполучить этот документ? В это совершенно невозможно было поверить.

Переведя взгляд на Петье, я увидел, как заведующий интернатом по воспитательной работе печально-иронично улыбался, с ноткой сострадания, как бы говоря мне без слов: «Алекс, ты же понимаешь не хуже меня, что это чушь собачья, что твой отец ничего не мог написать и передать. Неужели ты на это купишься?!»

— Итак, давайте дальше по протоколу, а то мы всерьез выбились из графика и отошли от предмета разбирательства, — засуетился чиновник. — Ключевой вопрос. Мистер Войцеховский, согласны ли вы, учитывая все вышеизложенное, чтобы мистер Ленц стал вашим опекуном до вашего совершеннолетия?

Я потрясенно покачал головой. Все это был слишком неожиданно.

— Сэр, я не знаю, что ответить, — осторожно произнес я. — У меня сейчас совершенно новая жизнь здесь, в интернате. Мне даже непривычно, когда вы зовете меня тем, старым именем. Я очень ценю то, что мои воспитатели, в том числе и мистер Петье, сделали для меня, и прислушиваюсь к их советам. Я бы не хотел каким-то образом выразить свою неблагодарность или халатное отношение к учебе. Но, с другой стороны, я знаю, что Роберт Ленц — это замечательный человек, я его очень уважаю, и для меня честь, что он выразил желание стать моим опекуном. Тем более, если мой отец этого хотел…

— Это не доказано, Алекс, — вставил Петье, и Меллвин бросил на него недобрый взгляд.

— Я правда не знаю, как правильно поступить, — я перевел неуверенный взгляд с чиновника на профессора.

— Возможно, тебе требуется больше времени, чтобы подумать? — подсказал Петье.

— Да нет, я… — мне пришлось глубоко вдохнуть, словно ныряльщик перед погружением в воду, чтобы наконец выдавить из себя то, что я никак не решался произнести. — … на самом деле, был бы не против провести летние каникулы с мистером Ленцом, если он хочет этого, если так решит суд, и если мне не воспретят воспитатели. Я обещаю, что постараюсь полностью наверстать упущенное по возвращении в интернат.

— Ты хорошо подумал, Алекс? — спросил Петье, поправив очки.

— Да, — нерешительно взглянув на него исподлобья, произнес я. — Я все обдумал, сэр.

Эти простые слова стоили мне неимоверных усилий. Даже не знаю, откуда у меня взялась на них решимость. 446 дней не минули бесследно. Но все-таки они не сломали меня полностью. Я сам думал, что сломали. А оказалось, что, наверное, нет.

— Что ж, — вымученно ухмыльнулся чиновник. — В принципе, это все, что мне требовалось услышать.

6 июля 2078 г., среда. 448-ой день.

Вопреки ожиданиям, прощание с куратором Кито не вытрепало мне много нервов. Он, конечно, постарался вылить на меня всю свою желчь, и я не сомневался, что мстительный коротышка устроит мне «вырванные годы» сразу же по возвращении в интернат — но в тот момент я, на удивление, не беспокоился из-за этого.

Безучастно слушая серьезную речь японца, призванную отравить мне грядущие полтора месяца вдали от пуританских канонов интернатовской жизни, я старался не позабыть слов ни одной из двух десятков просьб и напутствий, полученных от однокашников перед выходом «на волю». Мне не хотелось позабыть ни одной просьбы, ведь товарищи, в отличие от меня, проведут эти полтора месяца здесь, взаперти, и ожидание новостей от меня будет маячить перед ними единственным лучиком света во мраке ежедневных напряженных занятий и безжалостной муштры.

— Каникулы — это отдых, — вещал Кито, глядя на меня насупленным взглядом. — Но не отождествляй отдых с праздностью. Отдых — это полезная и необходимая стадия учебного процесса, которая требуется для того, чтобы упорядочить и систематизировать приобретенные знания. Праздность — это потеря жизненного времени в бездеятельности. Праздность достойна порицания. Ты прибыл сюда разбалованным и неорганизованным подростком, Сандерс. За те месяцы, что ты провел в этих стенах, ты шагнул на путь правильной и эффективной организации жизни. Но ты сделал лишь первые шаги на праведном пути. Здоровый дух, который в тебе воспитывается, не стал еще краеугольным камнем твоего жизненного уклада. Поэтому кратковременное отлучение из этих стен станет для тебя испытанием.

Вглядевшись в мое лицо, куратор, видимо, усмотрел в моем виноватом взгляде нечто такое, что весьма не понравилось ему. Нахмурив брови еще сильнее, он продолжил:

— Я тебя предостерегаю! Даже переступив порог интерната, даже оставшись без своего «пип-боя», ты не должен ни на секунду забывать о тех базисах и принципах, которые лежат в основе образовательной программы. Соблюдай прежний ритм жизни, режим сна и питания. Совершенствуй себя. Ежедневно уделяй разумное время повторению пройденного материала и подготовке ко второму учебному году. Не расслабляйся. Не поддавайся внешним раздражителям, которые будут толкать тебя к праздности, лени, обжорству, глупым играм, бездумному расходованию времени и своей энергии. Даже если эти раздражители будут исходить от близких людей. Запомни: истинно близким сознательному гражданину может быть лишь другой сознательный гражданин, разделяющий основополагающие принципы и идеалы…