Мне оставалось лишь тяжело вздохнуть. Похоже, что созвон останется для меня несбыточной мечтой все последующие два года — косоглазый дьявол, ненавидящий меня всеми фибрами своей злобной душонки, позаботится об этом.

— Что ж, Алекс, — некоторое время спустя заговорил француз. — Миновало почти пять месяцев, как ты здесь. Ты, к сожалению, так и не смог избавиться от всех своих дисциплинарных взысканий. Но, я должен это признать, в целом ты оправдываешь возложенные на тебя ожидания. Ты вырос за эти месяцы, стал взрослее и мудрее. А значит, я могу тешить себя мыслью, что моя воспитательная работа не прошла зря.

— Спасибо за комплимент, сэр, — угрюмо ответил я.

— Ты все еще часто вспоминаешь о своих родителях? — без подготовки выпалил он.

Встрепенувшись и вперив в него подозрительный взгляд, я, покачав головой, признался:

— Не проходит и дня, чтобы я не вспоминал о них, сэр.

— Так я и предполагал. От меня не укрылось, что при первой же возможности ты задаешь воспитателям, преподавателям и даже гостям вопросы, касающиеся событий в Центральной Европе, Алекс.

«Кто бы сомневался» — мрачно подумал я.

— Многое удалось разузнать? — поинтересовался он.

«Издевается, мразь».

— Война все еще идет, — произнес я. — Много жертв. Много беженцев. Ничего конкретного.

Воззрившись на меня своими добрыми глазами, профессор изрек:

— Что ты мне скажешь, Алекс, если я еще раз подниму вопрос о документе, который я предлагал тебе подписать 15-го апреля, в день твоего приезда. Ты помнишь, о каком документе идет речь?

— Да, сэр, — кивнул я, немного удивившись. — Он все еще имеет какое-то значение?

— За эти пять месяцев ты должен был убедиться, что невыполнение этой юридической формальности мало что изменило. Ты, может быть, рассчитывал, что проявленный тобою демарш поможет твоим родителям потребовать твоего возврата под их опеку. Но, даже если ты и был прав — они не воспользовались этой возможностью. Администрация интерната не получала каких-либо заявлений от Владимира или Катерины Войцеховских либо их представителей.

— Вы говорили, что у Роберта Ленца есть информация о них! — едва не вскричал я, крайне взволнованный тем, что Петье затронул тему, которой все это время столь старательно избегал.

— Кое-какая информация есть, — кивнул профессор. — Но не они сами, Алекс.

— Вы позволите мне узнать то, что хотел передать мне Роберт? — с отчаянной надеждой спросил я.

Никогда еще, кажется, молчание не затягивалось в этом кабинете столь надолго. Петье, словно изощренный садист, казалось, специально разыгрывал драму, желая вымотать мне нервы. Глядя мне в глаза, он улыбался. И, когда он все-таки заговорил — его слова поразили меня до глубины души.

— Я сниму два оставшихся на тебе взыскания, Алекс. И позволю тебе тридцать минут переговорить с Робертом Ленцом. Сейчас же. Сразу же после выхода из этого кабинета.

Я все еще не верил своим ушам.

И все еще ждал того, что последует после слова «но». Впрочем, мне стоило догадаться сразу.

— Для этого ты должен поставить свою подпись на документе.

Я тяжело вздохнул, недоверчиво качая головой.

— Вы готовы подарить мне то, за что я безуспешно боролся 138 дней, ради выполнения никчемной формальности, совершенно ничего не решающей? В чем смысл?

— Эта формальность действительно совершенно ничего не решает, Алекс, — согласился заведующий по воспитательной работе. — Однако она имеет для тебя большое психологическое значение. Это очевидно. Это барьер, который ты должен переступить. Ты не был готов сделать это пять месяцев назад. Что ж, я отнесся к этому с пониманием. Но сейчас, мне кажется, ты готов.

— Все, что вам нужно — это просто сломать меня? — печально выдохнув, спросил я.

— Нет, Алекс. Вовсе нет. Мы никого здесь не ломаем. Мы освобождаем вас, дети, — с невероятной теплотой и добром, и, что наиболее поразительно — с искренней убежденностью в своей правоте, произнес Петье. — Освобождаем от всего того, что мешает вам вознестись. От грязи, налипшей на ваши крылья. Помнишь картину, что висела над твоей кроватью все эти дни? Я не видел еще более яркой иллюстрации того, что происходит с молодыми людьми здесь, в нашей школе…

— Грязь, — едва слышно, печально протянул я, даже не заметив, что Петье еще не окончил своей речи.

— Прости, Алекс? — он удивленно поднял брови.

— Вот чем вы это считаете. Грязью. Мои мама и папа, мое родное селение, мои друзья, моя школа, мой народ — все то, чем я жил и дышал пятнадцать лет своей жизни — всего лишь грязь?

Пристально взглянув в круглые очки профессора, я усмехнулся:

— Вы предлагаете мне отмыться от нее? И что же останется? Алекс Сандерс? Кто это, по-вашему? Это вообще не человек. Это вымышленный персонаж, придуманный кем-то с очень скудным воображением. Безликое, затравленное существо. Его мозг заполнен тысячей бесполезных правил. Оно не знает ни минуты покоя из-за чужого взгляда внутри своих глаз. Оно боится собственной тени, помня о том, что в любую минуту может быть подвергнуто нечеловеческим пыткам, брошено в одиночную камеру, где оно не будет хозяином даже собственных снов. Этим вы предлагаете мне стать?

Он все еще молчал. Слушал. Не хмурился, но и не улыбался. Я сам не заметил, как сорвался. Отступать было поздно, но я этого больше и не хотел. Я чувствовал странное облегчение. И я намерен был высказаться до конца:

— «Грязь», о которой вы говорите, сэр — это моя жизнь. Она прервалась на два с половиной года. Но когда я выйду отсюда — она продолжится. Я не оставлю себе имени «Алекс», сэр. И я не стану выступать в большом актовом зале. Но не беспокойтесь — время, проведенное здесь, не пройдет для меня даром. Вы-таки сделали меня сильнее. Вы показали мне, какой не должна быть жизнь. И этот урок я хорошо запомню.

Это было почти все. Но не хватало, конечно, эффектного финала.

— Что касается документа — я предлагаю вам засунуть его… м-м-м…обратно в папку, из которой вы его достали. Вам не видать на нем моей подписи даже если мне предстоит провести в карцере остаток своей жизни.

— Ты, надеюсь, все сказал? — тихо спросил Петье.

— Практически. Я бы хотел еще задать вопрос. Куда деваются ребята, такие как Пу Чанг? Вы правда отправляете их в интернат № 13, на остров? И что с ними там делают — разбирают на органы?

20 октября 2077 г., среда. 190-ый день.

Не могу сказать, что с Паоло Торричелли я был в особо близких отношениях. Скорее я относился к нему с настороженностью, которая, по мере моего вливания в интернатовские порядки, незаметно становилась моей второй натурой. Поль показал себя не слишком талантливым, но прилежным и старательным учеником. Мне не импонировало его чрезмерное расшаркивание перед воспитателями, далеко перешагивающее даже принятые в интернате стандарты подобострастия, ровно как и его жалостливая манера общения. Чувствуя за собой такой долг по праву старосты отряда, я порой защищал трусливого и плаксивого Поля от нападок более сильных товарищей, и поддерживал с ним разговоры на разрешенные темы, чтобы он не выбивался слишком сильно из коллектива, однако искренней симпатии или тем более доверия к нему не чувствовал.

Поэтому можно представить себя мое удивление, когда в один прекрасный день он неумело дал мне знак «тайный разговор». Я и не думал, что ему знакомы премудрости тайного общения. Поль был из тех, кто готов абсолютно на все, чтобы не нарываться на неприятности, так что сложно было предположить, что заставило его пойти на такой риск.

С трудом скрыв свое удивление, я кивнул и мы отошли в ближайшее безопасное место. Следовало торопиться — мне сегодня предстояло дежурство в столовой, а после у отряда был назначен ежедневный “разбор полетов” с куратором, где доставалось всем провинившимся. Опоздать на него значило получить свою порцию первым.

В мужском туалете на первом этаже учебного корпуса была лишь одна камера над дверью, направленная на окно. Став в дверном проеме под ней, можно было скрыться из ее зоны видимости, обмениваясь записками на «пип-боях». Это место знали довольно многие, поэтому его безопасность вызывала некоторые сомнения, и все же пока еще здесь никто не попадался.