ВРЕМЯ ВЕРТИТСЯ КАК КАТЛАМА… Марокко 1 Черноокий красавец кружился в неистовой пляске, Сотни гадов морских закипали на быстром огне, И сказитель тянул свои зычные звучные сказки, И змея извивалась дугой, приближаясь ко мне. Зной стихал, уходил в никуда, наступала прохлада. Апельсиновый сок мутной каплей стекал по руке. И берберская женщина сладко сулила: всё будет как надо, И цветок бурой хной рисовала на чьей-то щеке. Где-то там, далеко, миллион километров отсюда, Вы стояли, раскрывши окно, и дышали грозой. Марроканский колдун мне мешал в порошок кровь ежа и верблюда, Приправлял его жёлтой пчелой, золотой стрекозой. Вы садились за стол, погружались в дела, доставали бумаги, Я несла порошок в разноцветном холщовом узле. Барабаны гудели, трещали туземные флаги, И гроза поднимала бумаги на вашем столе. 2 Далеко, далеко, далеко, в деревеньке Имеково, Ты сидишь на траве и считаешь круги в паутине. Я в вагоне, смотрю на хрустальную Вековку, А сама ещё там, за горой, в разноцветной медине. У тебя, у тебя, у тебя там ключи и уключины, Ты готовишься в путь по холодному сонному озеру. …Там, в медине, ежи упирались шипами колючими В прутья клетки в коморке торговца рогожами. Тишина, тишина, тишина, ты дрожишь в изумлении, Онемевши, следишь за озёрных кувшинок качанием… Там такое, такое, такое встречается в каждом селении! – Что слова застывают внутри, превращаясь в молчание. 3 Чёрный учебник с зелёным глобусом – География. Седьмой класс. Красные горы за пыльным автобусом, Красные горы с названьем Атлас. Сколько их было, в том толстом учебнике, Слов непонятных, нездешних имён! Вечно их путал, не выспавшись, Хлебников, Вечно не знал, где Париж, где Габон. …Если б он ведал, что все эти горы, Все эти впадины, все ручейки, Он обойдёт удивительно скоро – Разве б боялся поднять он руки?!… Прощёное воскресенье
Просить прощения – значит подняться с дивана, Окунуть свои ноги в пушистые тапочки, Посмотреть на часы – а вдруг ещё рано, И ты спишь, и во сне тебе снятся бабочки. (Впрочем, как же ты спишь, если время не лечит, Если груз непрощенья подсел к твоему изголовью, И моею холодной рукой твои трогает плечи, Что-то шепчет, и «кровью» мешает с «любовью»). Значит, так. Ты не спишь. Ты всё утро сидишь за роялем. Впрочем, нет никакого рояля, а есть пианино. «Сюита». И бемолям, диезам, мажорам, пюпитрам, педалям Неспокойно. И мне неспокойно. Седой композитор Написал перед смертью симфонию номер не помню какой, Не оставив ремарок, «см» и «PS», ничего не оставив. Подойти к телефону, шесть цифр одна за другой, На седьмой не решиться, и трубку на место поставить. А на улице Пушкина что-то горит, и сливаются запахи-краски Снега, дыма, и солнца, и кислых оладьев. Воскресение прячется за скоморошечьей маской, Призывая прощать и любить нелюбимых собратьев. «Все тянут руки и смотрят пристально…» Все тянут руки и смотрят пристально, А я боюсь этих глаз и рук. А мне всё снятся аллеи мглистые, И белым мелом – неровный круг. И ты стоишь – по колено в омуте, А мне тебя целовать не сметь. И всё не проводишь меня до дома ты, И всё мне снится медведь, медведь. А я молчу, мне тебя не велено Смущать речами, любить нельзя. И ты молчишь. Но давно отмеряно Забыть однажды, что мы друзья. А руки тянут, и смотрят пристально, И я боюсь этих глаз и рук. Но ты смеёшься – и небо мглистое Светлеет, тает, и меркнет круг. |
