Коричневое форменное платье Арине нравилось, хотя гладить его она не любила и обычно отказывалась; так что гладить приходилось маме, эмоций при этом не скрывавшей и довольно подробно объяснявшей, что растит не дочь, а свинью. Повседневные черные передники Арине нравились тоже, а белые раздражали, казались слишком напыщенными. Белый кружевной воротничок, наоборот, нравился, особенно с тех пор, как немного игрушечный значок с Лениным-ребенком сменился на пионерский значок с огненными листьями, а поверх накрахмаленного воротничка она стала повязывать красный галстук. Галстук был мягким и трогательным, по утрам от него пахло теплым запахом утюга; он был совсем непохожим на важные папины галстуки, хотя тоже безобразно мялся, еще больше, чем платье и передники, особенно если, выбегая из дома утром, она не успевала его повязать и, незаметно от мамы, просто запихивала в карман пальто. У Мити были темно-синий форменный пиджак и брюки, а на рукаве сияло оранжевое солнце над раскрытой книгой. Митиной форме она временами немного завидовала. У него тоже был галстук; такой же, как у нее, такой же, как у всех. А еще в галстуке, свободно повязанном поверх воротничка, она себе нравилась. Поначалу иногда даже вытягивалась перед напольным зеркалом и радостно рассматривала свою так зримо обретенную юность, хотя пока что не принесшую в ее жизнь ничего существенно нового, и кончиками пальцев разглаживала этот счастливый красный галстук на коричневом платье. Как-то мама застала ее за этим занятием, но почему-то не рассердилась, а вечером Арина услышала, как мама одобрительно говорит по телефону, кажется, бабушке: «Наконец-то в ней проснулись женские инстинкты». Арина поняла, что этому следует радоваться. Но дружила она все равно в основном с мальчиками.

Как-то утром, еще толком не проснувшись, Арина почувствовала, что трусы влажные; удивилась. Отбросила одеяло. Увидела на трусах яркие пятна, похожие на кровь. Она испугалась и встала. Внизу живота болело. Несколько пятен крови были и на простыне. Она сняла трусы и начала внимательно их рассматривать, чувствуя, как неожиданно сильно бьется сердце. Месячные начались у нее относительно поздно, так что от девочек в классе что-то такое она уже слышала; но это что-то было достаточно смутным, и Арина не была уверена, что речь идет именно об этом. Она поняла, что все еще немного испугана. Подруг столь близких, чтобы она могла их об этом расспросить, у нее не было, а откровенных разговоров с мамой она давно уже старалась не вести. Но в данном случае выбора не было. Она влезла под душ, переоделась и принесла маме испачканные кровью трусы. Мама взглянула на них и коротко объяснила ей, что именно следует делать и как правильно пользоваться ватой. Арина внимательно слушала и старалась все запомнить.

– Это не опасно? – спросила она.

– Нет.

– И скоро это пройдет?

– Дня через три-четыре.

– И все?

Мама раздраженно посмотрела на нее:

– Что все?

– И все пройдет?

На этот раз мама поняла ее вопрос.

– Нет, так будет каждый месяц.

Ощущения были неприятными, и Арину это расстроило. Она задумалась.

– А что это значит? – спросила она.

– Что ты стала женщиной.

Мамин ответ озадачил ее еще больше. Арина могла много чего о себе рассказать, часто в себя всматривалась, но то, что она является женщиной, казалось ей далеко не самым важным из того, что она знала и думала о себе.

– А что это значит, – настойчиво переспросила она, – что я стала женщиной? И кем я была раньше?

Она неожиданно заметила, что теперь смутилась мама. Это было крайне странным. Такого с мамой не происходило почти никогда.

– Это значит, что теперь ты можешь родить ребенка, – ответила она с видимым усилием. – Или детей. Хотя тебе это еще нельзя.

Этот ответ показался Арине еще более бессмысленным. Среди ее подруг и сверстниц не было ни одной, у которой бы были дети. Да и ей самой никакие дети совершенно не были нужны. Дети относились к миру взрослых, она бы и не знала, что с ними делать. Даже в детстве куклам, которых ей настойчиво навязывали родители, она предпочитала плюшевых зверей.

– Хватит пустых разговоров, – сказала мама снова раздраженно. – Пойди займи себя чем-нибудь полезным.

Но приблизительно в то же время у Арины начала расти грудь, и она росла неожиданно быстро. Арина часто запиралась в ванной и заново рассматривала себя в зеркале. Иногда ей казалось, что грудь еще выросла, а иногда – что ей это только кажется. Потом она заметила, что постепенно грудь становится мягче. Мама купила ей первый лифчик и со странной, непривычной на вкус смесью удивления, неловкости и легкого стыда Арина научилась его на себе застегивать. А еще стало интересно следить за тем, как ее одноклассники, вместо того чтобы смотреть в глаза, все чаще стали смотреть на ее грудь возбужденно и чуть растерянно. Симпатии к ним эти взгляды Арине не прибавляли.

Несмотря на всю яркость и ощутимость тогдашних переживаний, большинство событий того времени запоминалось неотчетливо, обрывочно, и уже по прошествии года память сохраняла лишь их размытые контуры. Но бывало и наоборот. То, что казалось незначительным и случайным, даже не событием вовсе, а скорее мелким повседневным фактом, незаметно начинало прокладывать широкую борозду в память будущего. Так, однажды вечером, в очередной раз решив заставить Митю почитать вслух, что он делал с видимым раздражением, от раза к разу только нараставшим, мама неожиданно его прервала.

– Это невыносимо, – сказала она Мите и папе одновременно. – У тебя такой акцент, как будто ты вырос в Магнитогорске. Это невозможно слушать.

Где этот Магнитогорск находится, Арина не знала, но поняла, что французскому лучше там не учиться.

– Что ты от него хочешь? – ответил папа. – У Арины музыкальный слух, у Мити его нет. Не вижу в этом большой драмы. Значит, он не будет петь в церковном хоре. Прости, в синагогальном.

Мама раздраженно на него посмотрела, но ничего не сказала. Через два дня она принесла комплект пластинок фирмы «Мелодия» и перед ужином вручила их Мите.

– Будешь ежедневно их слушать и повторять слово в слово.

Митя тоскливо и обреченно кивнул.

– Je m’appelle Pierre, – начиналась первая пластинка. – Je suis étudiant. Je suis russe. Je suis né à Kalinin.

Дальше начиналась совсем уж какая-то белиберда, и Арина ушла, порадовавшись тому, что исправлять магнитогорское произношение от нее не потребовали. Но и сквозь стенку она слышала тоскливое Митино бормотание. Вышла из своей комнаты, снова подошла поближе к его двери и услышала, как на одной ноте, безо всякого выражения, Митя рассказывает себе о том, что он студент Петя из города Калинина. В Твери Арина никогда не была, хотя по дороге в Москву или в Крым они всегда ее проезжали. Поскольку память у Мити была значительно лучше слуха, пластинки он быстро выучил наизусть, раз за разом начиная их слушать с самой первой, произношение его, как ехидно сообщила ему Арина, от этого не улучшилось, и вся эта история забылась бы совсем, если бы не получила неожиданного продолжения. Безо всякого вступления Митя признался ей, что за это время так привык говорить о себе как о Пете из Калинина, что иногда представляет себе этого Петю, точнее представляет, что он и есть Петя, пытается угадать, как и где он, Петя, там живет, в этом загадочном придорожном Калинине, что он делает, чем занимается, чему он учится и как учится, что он любит и есть ли у него друзья. Ей показалось, что Митю и тянет к этой невидимой второй жизни, и он немного ее стыдится. Арину это рассмешило, представить себя студентом Петей из Калинина она не могла, – и она предложила немедленно рассказать обо всем этом маме, но почему-то Митя этого не сделал.

Но и у нее самой была похожая, немного постыдная тайна. Как-то в конце четверти им задали выучить по одному английскому стихотворению, но не из учебника и даже не из домашнего чтения, а просто на свой выбор. Английскую поэзию Арина не очень любила. О чем в ней шла речь, она относительно хорошо понимала, но вот в качестве поэзии в настоящем, русском смысле Арина ее обычно не воспринимала; английские ритмы были какими-то размытыми, немного бесформенными и ускользающими, а обильные словесные украшения, хоть часто и неожиданные, не высветляли, а затемняли смысл. Даже Шекспир в переводах Маршака, как ей казалось, очень выигрывал, хотя величие Шекспира она, конечно же, понимала и признавала. А вот в случае поэтов помельче разница особенно бросалась в глаза. Казалось, что даже самое простое, наподобие «Вас встретит радостно у входа», никто из них написать не был способен. Все это она изложила маме, которая на этот раз не ответила стразу, а задумалась; уже это было немного странно. Через несколько дней, как выяснилось впоследствии, посовещавшись с дедом, мама принесла ей только изданный, казалось, еще пахнущий типографией, английский томик Киплинга издательства «Радуга». К своему удивлению, Арина нашла у Киплинга ясные ритмы, точность слова, выразительность деталей, внутреннюю силу. Она выбрала монолог старого центуриона, получившего приказ возвратиться в Рим из Англии. На самом деле это был не совсем монолог, центурион обращался к легату, но легата слышно не было. Дедушка объяснил ей, что стихотворение написано в форме популярного в период королевы Виктории «драматического монолога», и рассказал, как важно для таких монологов держать ритм, не комкать текст, расставлять паузы в нужных местах.