Теплая галька в ладонях; Арина переворачивала камни, чуть-чуть их сжимая, откладывала в сторону. Приблизила камень к глазам, широко раскрыла ладонь, вблизи мелкие точки на поверхности камня стали разноцветными. Она замерла и тотчас же услышала, как шумит море, негромко, но широко и чуть торжественно. Воздух был пропитан густым и счастливым запахом теплого моря, а от той гальки, что лежала поближе к косогору, подальше от кромки прибоя, пахло тиной. Несколько лет подряд они снимали здесь дачу между морем и подножием гор, в густой прибрежной зелени, рядом с городком под названием Алупка. Точнее, как объяснила ей мама, дачу снимал дедушка Илья, но как раз он-то бывал здесь наездами. То приедет на целую неделю, привезет множество подарков, а то надолго исчезнет, и на все вопросы, когда он вернется, ей будут отвечать недовольно и туманно: «У него много работы». А как-то дедушка приехал и на следующий же день уехал в Форос, дальше по берегу; уехал утром, а вернулся вечером, расстроенный и озабоченный. Из аэропорта в Ялту ходил троллейбус, настоящий городской троллейбус, точно такой же, как к метро «Политехническая», но здесь он шел между горами, вздрагивал на поворотах и постепенно спускался к морю. Это было удивительно и странно. Из Ялты до Алупки они уже добирались обычным автобусом. В то лето они жили здесь все – и Митя, и Поля, и Лева, и мама, и тетя Лена, и бабушка Аня, и даже дядя Женя приехал и остался с ними на целый месяц. А вот папа не поехал с ними вовсе; уехал то ли копать, то ли реставрировать, то ли и то и другое, какой-то свой монастырь, и за это Арина на него немного обиделась.

Когда они приехали, море было еще холодным, конечно, не таким, как дома, но все равно, прыгая в него, приходилось на несколько секунд задерживать дыхание, а потом оно стало теплым, почти как ванна. А еще море было глубоким. По нему было невозможно подолгу брести по щиколотку в воде, как на даче; Арина делала несколько шагов вперед, и вода начинала быстро касаться плеч, потом она чувствовала, как ноги отрываются ото дна, выпрямлялась и начинала плыть, стараясь вытягивать ступни и правильно дышать, как ее когда-то учили в бассейне. Но плавать до буйка ей не разрешали, а вот Мите и Поле разрешали; это было несправедливо и обидно, плавала она лучше их обоих. Теплыми стали и вечера, эти странные крымские вечера, наступавшие рано и быстро, как будто кто-то просто выключал свет. Арина подумала о том, что, когда они уезжали, за окном было так светло, что если проснуться посреди ночи, то в сероватом свете были видны и соседние дома, и земля, и небо. А здесь по вечерам вдоль окруженной желтым светом фонарей дорожки стояли черные тени кипарисов, высокие, острые, почти что и не похожие на деревья, а в уже невидимых кустах стрекотали цикады. В черном небе горели удивительно яркие и близкие звезды, а тетя Лена учила их правильно называть созвездия. Завтракали на террасе. Вечером к ступенькам террасы приходили ежи; Арина это заметила и начала оставлять им молоко в блюдце, постепенно приучая заходить все дальше в дом. По деревянному настилу террасы ежики топали удивительно громко. Она лежала, вглядываясь в теплую крымскую темноту, вслушиваясь сквозь открытое окно в близкое топанье ежей и дальний стрекот цикад, стараясь не уснуть, но все равно засыпала.

А еще здесь было необыкновенно много времени, и дни казались бесконечными. Митя подружился с окрестными детьми, с некоторыми еще в прошлом или позапрошлом году, а вот Арине с большинством из них было скучно; совсем не так, как с книгами. С книгами, как с ежиками, ей не было скучно никогда. Она начинала читать, и шаг за шагом перед ней приоткрывались огромные незнакомые миры, чужие края и страны, джунгли и степи, дни и ночи, прошлое и будущее. Эти миры вспыхивали, наполнялись жизнью и движением. Иногда она погружалась в книги с разбегу, как в море, как тогда, когда они только приехали и оно еще было холодным, задерживая дыхание, а иногда, наоборот, заходила в книгу осторожно, мелкими шажками, почти на цыпочках. Были дни, когда Арина читала и на берегу, под всем своим телом чувствуя выпуклости гальки, упираясь в нее локтями, стараясь устроиться поудобнее, а потом о ней забывая, и до самой ночи, до бабушкиного ласкового «Дети, пора спать» и маминого чуть раздраженного «Сколько тебе надо повторять, отложи книгу, я сейчас выключу свет». Она проживала множество жизней, бывала и мужчинами, и женщинами, и девчонками, и мальчишками, и всякими удивительными зверями, и даже всевозможными существами, о которых дедушка Илья говорил, что их не существует, вроде хоббитов или эльфов, и она тоже знала, что их, разумеется, не существует, но они были более ясными, насыщенными, полными жизнью и смыслом, дышащими, более настоящими, чем то, что дедушка называл настоящим. Она видела их перед глазами и, казалось, могла потрогать за руки.

Арина бродила по этим мирам, наполнялась их чувствами и дыханием, ожиданиями и страхами; их небольшая крытая терраса почти исчезала, раскрываясь огромными окнами в удивительные, захватывающие пространства. Она попыталась поделиться этими переживаниями с мамой, и мама рассказала ей про воображение; но Арина ничего не поняла. Много позже, вспоминая этот разговор, она подумала о том, что никакого воображения от нее и не требовалось, ни тогда, ни потом, только внимание и способность идти вперед, не уставая и не теряя восторженного интереса. Ее тело оставалось с книгой, в потрепанном кресле террасы, на пляже или в постели, но она забывала об этом застывшем в почти полной неподвижности теле, отрываясь от него, оставляя его позади, и с головой уходила все дальше в эти удивительные переживания, в прекрасное дальнее, оказавшееся близким, незнакомое, страница за страницей становящееся ощутимым и телесным, наполненное смыслом и чувствами.

А еще Арина чувствовала в этих книгах что-то такое, чего в окружающем ее мире не было или, по крайней мере, что она не была способна увидеть и ощутить. Это чувство захватывало, даже наполняло восторгом, но чем же это было, она не могла себе объяснить, да никогда себя об этом и не спрашивала. Чем-то неясным и неуловимым книги напоминали ей о том, что она пережила в филармонии тогда, осенью. Иногда она откладывала книгу и продолжала представлять себя там, среди происходящего; она была собой и была другими, теми, о которых она читала, и это было одновременно. А в один из особенно длинных дней она уговорила Митю и Полю и других окрестных детей устроить свой театр, отгородив кусок сада простыней, повешенной на бельевой веревке. На этой импровизированной сцене они начали играть то, о чем она читала, и с этого дня ей стало с ними интересно. Это было как фоно, но без мучившей ее учительницы музыки, и этим фоно были они все, а музыкой – и берег, и море, и барашки на воде, и кипарисы, и дальние скалистые горы, и весь мир вокруг.

Несмотря на постоянное присутствие взрослых, большую часть времени они были предоставлены самим себе. Точнее, не совсем так. Уходить далеко в одиночку Арине не разрешали, так что ее головокружительное и, как говорил дядя Женя, «запойное» чтение было обусловлено еще и этим. А вот вместе с Митей и Полей им разрешали ходить почти что куда угодно. Они бродили по извилистому черноморскому берегу и по узким деревенским улицам, много купались и даже залезали на скалистые, покрытые лесом горные склоны, иногда по узким тропам, а иногда и без них. Как-то в один из раннеавгустовских дней они устроились на берегу, на самом краю галечного пляжа. Это был один из тех дней, когда, как всегда неожиданно, приехал дедушка Илья и попросил разрешения присоединиться к ним на берегу. Он сел спиной к дому, прислонившись к валуну, а они устроились вокруг него, расположившись неправильным полукругом. Несмотря на его жесткий характер, деда Илью Арина любила, но в тот день ей хотелось вернуться к книге, так что в разговор она начала вслушиваться не сразу.