Федор Басманов исполнил присягу свою…

В декабре того же 1569 года со всей ратью кромешною — выступил царь к Новому-городу… Ко Пскову пошел.

Тверь по пути лежит. Высоко стоит, белеет Отроч монастырь Тверской, где заточен низверженный Филипп.

Вся Русь, весь народ православный, — чтит владыку по-прежнему, хоть носит не мантию он, а рясу инока. В монастыре — тесно всегда от богомольцев-поклонников… И братия, вопреки суровым наказам Ивана, чтит узника Филиппа больше, чем игумна своего.

Игумен — тоже Филиппу первое место и честь отдает.

Только молит всех:

— Потише, голубчики… Посмирнее, братчики вы мои! До Москвы бы не дошло… До Ирода лютого… До кромешнины его! До его опричнины до окаянной…

А как узнали, что мимо Иван на Новгород пройдет, сразу все изменилось. Рясу дали Филиппу старую, в подвал опять посадили.

И молят:

— На время только. Авось царь заглянет? Боязно! Потерпи, святой отче! Проедет царь — все станет по-старому, по-хорошему…

— Да Христос с вами! По мне, так вот, в подвале — и лучше еще, для души почище…

И кротко благословляет всех, утешает, успокаивает святитель.

Монахи не ошиблись… У самых ворот монастырских остановился Иван.

— Малюта, а загляни-ка к Филиппу, к старцу строптивому. Не поумнел ли? Уж давно не шлет мне грамоток грозных своих, не гласит: анафемы! Скажи: просит-де государь его благословения святительского, на врагов одоление дал бы Господь… Да, може, обмяк он? Не возьмет ли назад митрополичий посох свой в руки? Кирилка-то наш, новый владыко, — куды не на месте сидит! Пить — здоров. А кадить да в святцы глядеть не его дело!

Спустился Малюта к святителю. Передал слова царя.

— Иди за мною, сатана! — ответил ему Филипп.

Гневом, негодованием загорелись даже эти ясные, кроткие глаза.

— Не торгую душою бессмертной и престолом владычным, не покупаю благ земных — погибелью души моей бессмертной, как ты, как всесветный, убийца князя Владимира неповинного. Ступай, пес, скажи господину твоему: тако рече Филипп, бывший митрополит Московский: «Царь! Услышь слово мое великое! Аще обещаешьси покаятися о своих гресех и отогнати от себя полк весь сатанинский, сиречь — опришников-кромешников адовых, — то и благословлю тя, и на престол мой, послушав тя, вернуся. Аще же не послушаешь — да будешь проклят и в сем веце, и в будущем, со кромешники твоими кровоядцами, и со всеми приспешниками, во веки веков. Аминь… На пагубу христиан ты идешь, нет на то моего благословения!»

Сказал — и отвернулся от Малюты. Тяжело ему видеть такое искажение лика Божия в человеке.

— Не больно лайся, старче… Все ты изведал, кроме пыток да смерти… А оно — не за горами, за плечами… — пробормотал обозленный палач и к царю пошел.

— Что? Смирился?

— Какое! Полагать надо, не больно тут ему плохо было… Откормился старец, сил набрался… Злобой пышет… Тебя клянет. Ругает так, что руки чесались у меня заткнуть уста богохульные. Без приказу — не посмел… А он ладит одно: пес проклятый твой царь. И анафема, и трижды…

— Ну, молчи… Повторять еще вздумал? Ступай, в последний раз… Слышишь? В последний раз — попытайся смирить крамольника… А если клясть начнет? Ну, ступай… Понял, Малюта?

— Младенец поймет, государь… Я давно бы… Да приказу не было твоего…

— Ну… и сейчас ничего не приказываю, — перебил Иван. — Долг свой помни…

— Не позабуду, государь…

И снова стоит Малюта перед старцем в сырой, подвальной полутемной келий, где пусто и голо все… Склеп, а не келья…

— Ошшо раз — здрав буди, старце… И не тревожил бы тебе… царь повелел… В последний раз — милости пришел я просить у тебя: благослови царя… Да и меня заодно… Иду на дело трудное…

Глядит прямо в глаза палачу старик и отвечает:

— Благословен грядый во имя Господне! Без воли Господа волос не спадет с головы человеческой… Вижу: на что ты идешь. Господь ведет длани твои… Благословен грядый во имя Господне…

Смутился Малюта.

— Мудреный ты, старче… Выходит, меня — благословляешь? И за то спасибо… Свят ты очень… Вон, лик-то у тебя… Нездешний словно… Ну да все пустое… Царя благословляешь ли? Ответа он ждет…

Говорит, а сам ближе подходит.

— Проклят твой царь от меня, от людей и от Бога, пока не покается, слышал ведь, грешник?

— Ой, не кляни царя… Ой, не кляни! — грозит Малюта, а сам совсем близко подошел.

— Не я, Господь проклинает… И род его и все пути его… и… Но Филипп не кончил.

— Не я, — присяга моя творит! — вдруг, хватая за грудь и за тонкую сухую шею инока, прохрипел Малюта. А сам полой рясы старенькой всю голову покрыл старику, чтобы не видать лица страдальца.

Но не пришлось и возиться долго палачу с полуживым аскетом.

Тихо стал Филипп валиться на землю.

Подождал немного Малюта. Потрогал рукой начинающее быстро остывать, бескровное старческое тело и кинулся прочь на воздух из этого подвала, из этой могилы…

Выслушав Малюту, Иван, крестом осенил свою грудь, шепча:

— Ты сам, Малюта! Я не сказал. Я — ничего тебе не говорил! И дальше ехать велел…

В Новом-городе дело шло совсем как по писаному! Князь Богдан Вельский, новый юноша-любимец, заменяющий место Федора Басманова, теперь возмужавшего, ездил тайно в Новгород и нашел за образом, в соборе Святой Софии подложную и подложенную Петром-волынцом грамоту от имени архиепископа Пимена, бывшего прихлебника царского. Подписи владыки, лучших людей новгородских, бояр, детей боярских, богатейших гостей торговых и местных купцов, — подписи эти были подделаны до обмана хорошо на предательской грамоте. Город с поветами и всеми землями своими отдавал-де себя под высокую руку короля Сигизмунда…

Теперь, раскрыв этот мнимый заговор, словно в краю враждебном, идет грозою царь на ненавистных новгородцев. Разгром начался — от Клина от самого. Везде — сыски и казни разразились. Особенно Тверь пострадала… А 2 января 1570 года показались — передовые отряды и под Новгородом. Заставой стали на всех путях ратники. Стрельцы, казаки, татарские отряды Саина и князя Черкасского… Ни в город, ни из города птице не пролететь, не то — человеку пройти.

Как в могиле, тихо в Новом-городе, в вольном некогда, великом центре вечевом.

Заикнулся было кто-то — за бердыши взяться, за ржавые мечи за отцовские… Город закрыть, отсидеться.

— Казань — отсиделась? Полоцк — отсиделся ли? Города все ливонские — покрепче Нова-города, а их все побрал Иван. Не отсидишься от него… Одно: на Бога надежда! — заговорили люди. — Послал Он испытание — надо терпеть до конца…

И стали казну собирать богатую, шлют навстречу царю… Дарят всех без конца, в ком только можно опору найти… Опричники деньги берут, чего-чего не обещают!

Но слаба оказалась опора. Безумный, ярый гнев Ивана — не слышал и не видел ничего!

Дети боярские из передового полка царского — все пригородные монастыри закрыли, казну монастырскую — запечатали, монахов, игумнов-настоятелей, сотни людей в Новгороде заперли в тюрьмах городских, пока царь дело разберет.

Весь причт новгородский, духовных людей, которые могли бы народ объединить и всегда стояли во главе всяких волнений народных, — этих под стражу отдали… В оковах держат, выкупы палками выколачивают… Казна церковная, кладовые «лучших» людей — все переписано, запечатано…

Гостям, торговым и приказным людям — тоже пощады не дали. Их взяли под стражу, с детьми и с женами…

На Крещенье Иван сам пожаловал… И с царевичем, с Иваном Ивановичем…

— Гляди, как я отмщу обидчикам моим, которые с детства самого, с юных ногтей крамолы мне чинят… — сказал царь сыну. — Покончу с ними, чтобы тебе царить спокойно после меня.

— Погляжу, погляжу! Знаю я всю злобу людишек тех лихих!

И глядит юный царевич.

На Торговом конце, на Городище, остановились всем станом, Иван и две тысячи человек, провожатых его.

На другой же день приказал царь первым делом палками насмерть забить всех игуменов, всех монахов, какие в подогорных монастырях были захвачены. Неделю целую трупы иноков развозили по монастырям, откуда были взяты эти несчастные. Там и погребали их в братских могилах.