На это не хватило воли и духу у болезненного юноши. А его чуткое сознание подсказывало ему, что подобная попытка осталась бы безрезультатной. Кроме честного Языкова, он видел, никто не окажет ему настоящей помощи.

И, совсем осев на своем месте, словно желая втиснуться в стену, у которой стояла скамья, Федор сидел, опустя голову, заломив тонкие, бледные пальцы рук, оброненных бессильно на колени.

Ничего не ответил больной Волынскому. Голос ли отказался ему служить или негодование мешало, — трудно было разобрать. Он только поглядел на боярина долгим, укоризненным взором и через силу покивал головой.

Принимая это движение за приглашение продолжать речь, Волынский снова заговорил:

— Вот наша дума, государь… Не только, слышь, тех, хто тута, а и всево боярства, и воинства твоего славного… Стрелецкие полки все то же ладят… Вон, боярин Хованский да головы, да полуголовы стрелецкие, што с нами пришли, да тысячники солдатскаво строю, и рейтары… И отцы духовные… Все с нами заодно… Вот, и поизволь выслушать, царь-государь, о чем просить станем, на чем челом добьем тебе… Уж, не посетуй на раба твоево худороднаво, коли што не так молвил. Дело великое и час самый останный… Тово и гляди, осиротеем, мы бедные, без тебя, милостивец ты наш. Вот, сказать и надобно…

Видя, что Алексей молчит, выдвинулся вперед, отстраняя Волынского, и заговорил Хитрово:

— Свет ты наш, батюшко царь, солнышко ты наше ясное… Уж, не посетуй… Може, даст Господь, и осилишь хворь… вернется здоровье к тебе… Будешь по-старому царить над землей и над нами, рабами твоими верными… А все же не ровен час. И сам ты, государь, мудро удумал: волю свою прочесть нам приказал… Вот о ней о самой и хотим молвить слово. Уж коли осиротит нас Господь за грехи за наши, не станет тебя, яснаво сокола, надежи нашей, — дай нам царя единово, настоящего, штобы смуты да свары не было на Руси… Вестимо, мудрое было слово твое: слаб твой старшой царевич… Скорбью телесного взыскан от Господа. Да разумом же светел, ровно звезда в небе ясная. И супругу возьмет себе в час добрый… А Господь, хранящий царство и державу нашу многие годы, даст ему потомство и наследье на укрепление царства, как и всем то было государям московским… А два царя на царстве?.. И рядом-то цари не уживаются мирно, в соседних землях. Все покоры идут. А тут — над одной землей — два царя! Да еще один — молодший от другова. Не царь правит — советчики, — такая помолвка есть старая… А тут — у кажного царя своя дума буде… Новая свара… Кому туго придется? Земле… Вот, государь, че-во ради и молим тебя: отложи, што дале буде — на волю Божию. Свое дело поверши, дай по себе наследника, сына свово старшово, как оно и водилося доныне. И сам, гляди, на дело рук своих с небеси возрадуешься, как призовет тебя Господь в селения свои…

— Все молим тебя о том же, — с поклоном, один перед другим заголосили бояре.

— Молим, молим, государь! — донеслись из соседнего покоя голоса тех, кто по чину не решался войти в опочивальню царскую или не поместился в ней, так как во время речи Хитрово вся она переполнилась сторонниками боярина.

Алексей, тяжело дышащий от приступа удушья, ничего не отвечая, только разразился сильным приступом кашля, среди которого едва слышно прохрипел:

— Лекаря… На…талья… Петру…ша… Помираю…

Федор услыхал хрипение и кашель отца, двинулся было к постели, но нечаянно или умышленно бояре сделали вид, что не замечают желания царевича, не слышат его просьбы:

— К батюшке, пустите к батюшке…

И все сплошной стеной сгрудились у постели, не давая видеть, что там творится. А Хитрово громко заговорил:

— Што изволишь говорить, государь?.. Соизволяешь на просьбы наши на смиренные, на мольбы рабские… Пиши, слышь, дьяк… Старшому царевичу Федору царство…

— На…таша… Петруша… Помираю… лекаря… — уже более внятно выкрикнул, весь трепеща в агонии, Алексей.

— Послано, послано по их… Гляди, подьедут… Уж потерпи, государь-батюшка… Отец Василий, шел бы ты, святейшего патриарха повестил… Ишь, кончается свет государь наш… Да лекаря там скорее бы… Може… помочь какую даст…

— Арта… Артамона… — снова выкрикнул умирающий.

— Да боярина Матвеева поглядеть прикажи, — продолжал распоряжаться Хитрово, очевидно, овладевший положением. — Вон, сказывают, не поехал он и с царицей. Во дворце где-нигде… Князь Иван, — позвал он Хованского. — Ты бы сам!.. Да, Иван Максимыч, и ты, Федорыч, вы и царевича поотвели бы!.. Гляди, ему самому, никак, не по себе стало… В тот бы покой ево… Тамо попросторнее… Што уж тут… Попам тута место…

И Федор, почти лишившийся сознания, почувствовал, как Языков и Куракин его осторожно подымают и ведут в соседний покой.

Здесь слух юноши поразил знакомый голос царицы Натальи.

Она, очевидно, вернулась с пути, предупрежденная каким-нибудь благожелателем.

Выбежав из колымаги, кинулась на верх к царю, — но там уже были предупреждены, и ее не пускали в опочивальню, уверяя, что врачи запретили волновать больного под угрозой его внезапной смерти.

Князь Хованский то же самое подтвердил царице, когда показался в сенях, где на руках своих боярынь билась в рыданиях Наталья, прижимая к груди царевича Петра и умоляя пустить ее в опочивальню.

— Туды, к государю… Не стану плакать! Не потревожу ево… Туды… Туды пустите!.. — повторяла она.

— Никак не можно тово, государыня-матушка. Потерпи, слышь, малость… И сам призовет тебя царь-государь… Полегше, слышь, стало ему… А вы бы, боярыни, дело свое знали, — обратился он к провожатым Натальи, — чай, видите: не по себе государыне. Ничем с ей сюды тискаться, на ту половину, в терем бы поотвели ее милость…

Анна Левонтьевна с младшей дочерью и боярыни Натальи, растерянные, напуганные всем, что совершается кругом, хотели уже исполнить распоряжение находчивого князя.

— Не рушьте меня… Никуды не иду… Тута буду… Али не слышите, што я приказываю? — вдруг властно окрикнула их Наталья. — Али уж я тут самая последняя стала?!. Уж коли на то пошло, — стрельцов кликну! Они мне путь дадут к супругу, к государю моему… Ступай, Дарья, зови голову стрелецкого, што провожал наш поезд! Сюды ево… Ты, Абрам, — обратилась она к Лопухину, — али бо ты, князь, — идите, зовите… Не посмеют они не пропустить вас…

Прозоровский и Лопухин двинулись к выходным дверям. Но Хованский, едва Наталья заговорила о стрельцах, уже предупредил их. Пока князь и Лопухин протискивались в толпе заговорщиков, умышленно не выпускавших обоих из давки, как не пропускали они к Алексею царицы, — Хованский уже был во дворе, где еще находился отряд Петровского стрелецкого полка, провожавший поезд царицы.

Стрельцы знали князя, служившего в Главном стрелецком приказе, и не удивились, когда он приказал:

— Скорее в разряд свой поспешайте. Тамо всему полку сбираться без промедленья приказано от боярина, от Артамона Сергеича.

Покорно повернули ряды свои стрельцы и потянулись к дворцовым воротам.

И когда Прозоровский с Лопухиным успели-таки выбиться из сеней, они не нашли во дворе Петровского отряда. Только чужие стрельцы, сторонники Милославских, завзятые аввакумовцы толковали о чем-то с князем Хованским, стоя густой толпой перед самым дворцовым крыльцом, и недружелюбно, глумливо поглядели на обоих нарышкинцев.

— Услал проклятый князек, продажная душа, наших-то, — сказал Лопухин Прозоровскому, сжимая в бессильной злобе кулаки.

И оба поспешили обратно к царице, оставшейся теперь совсем беззащитной среди заведомых недругов там, наверху…

Наталья, видя бесплодность попыток, узнав, что матвеевских стрельцов успели удалить, в отчаянии опустилась на скамью и беззвучно рыдала, прижимая к себе перепуганного царевича.

Вдруг сквозь толпу пробился к ней Матвеев, только сейчас узнавший, что творится во дворце.

Часть провожатых царицы вернулась в терем; там стало известно, что царь умирает, а царицу не допускают к нему.

Поднялось смятение, плач.

Усталый, измученный Матвеев, спавший в одном из покоев терема Натальи, проснулся, вскочил и, поняв, в чем дело, кинулся к царю.