А тут оказалось совсем иное. Еще никто не вписан в завещание, если не считать умершего брата. Значит…
Но дальше додумать Федор не успел. Мелькнуло у него в сознании, что дело еще не устроено. Свара и смута — так же неизбежны, как и прежде, если только больной отец, жалея себя, не предоставит окружающим решить: кому быть наследником престола? Но сейчас же, как бы прочитав его мысли, заговорил Алексей, и внимание юноши приковалось к отцу.
— Недужен я. На одре лежу на смертном, быть может. Слушай же, сын мой, Федор. И вы все, бояре и воеводы мои, синклиты и советники. Как клялися мне и записи давали на послушание и службу верную царю своему и всему роду ево… Вот воля моя какова.
Снова остановился для передышки больной. Предупреждая то, что может дальше сказать Алексей, Богдан Хитрово хотел было возвысить голос, что-то сказать, но Долгорукий и Федор и еще несколько человек из его же сторонников не дали ему говорить, остановили, кто взглядом, кто движением, кто голосом:
— Нишкни… Тихо… Слушайте царя, бояре…
И среди полной тишины царь снова продолжал, обратись к Титову:
— Похерь, Иваныч, «Алексию»… Так… Ставь на поле: «Феодору»… Так! — следя за движением пера Титова, сказал царь.
Живое удовольствие сразу обозначилось на лицах у всех, кто был в покое.
Алексей заметил это, бледная, мимолетная улыбка озарила и его скорбное лицо.
— Написал? Дале; «…со братом ево молодшим, царевичем Петром».
И словно не видя и не слыша сдавленного смятения, которое всколыхнуло всех, едва царь продиктовал эти слова, он продолжал:
— «До несовершенных лет — быти старшему брату, тебе, Федору, попечителем в место отцово молодшему, Петру. А как настанет ево царское совершение лет, три на десять, — объявити ево всенародно соправителем царства. А до тех пор — опеку и заботу о младом царевиче вручаю матери ево, царице Наталье и мужам совета испытанным: боярину Артамону Матвееву, да князю Ромодановскому, да князю Борису Голицыну с боярином Абрамом Лопухиным, да боярам Кирилле Нарышкину, Федору Головину, Петру Прозоровскому, да иным боярам и князьям, коих царица с советниками на то изберет».
Все это медленно, с передышками продиктовал Алексей, следя, как против воли, может быть, неторопливо и четко выводил дьяк слова на полях бумаги.
Пока Титов дописывал, что ему было сказано, царь обратился к Федору.
— Чай, сам знаешь, сыне, слаб ты здоровьем… Оженить тебя не поспел я… Помру — и неведомо: даст ли тебе Господь потомство мужеска полу… Вот зачем велю о царстве и для Петруши. А в другое: он, коли Бог ему веку даст, силен да боек у нас, даром, што мал. Не однова и сам ты мне сказывал: «Вот, коли бы мне Господь таково здоровье послал. Трудно-де царить Царю слабому, недужному». Вот, и станет Петруша, как подрастет, в помощь тебе… И с матушкой царицей. Знаешь, как блюдет она всех вас, детей моих… Не глядя, што не родные вы… Вот в чем последняя воля моя. Все вы слышали. Так и исполнить должны… Крестом Честным и Богом тебя, сыне, заклинаю. И вас, бояре… Ну… Дописывай, Иваныч, што сказано… Я и руку приложу… Ох…
И со слабым стоном, окончательно обессиленный от всех волнений и от напряжения, проявленного сейчас, Алексей в полуобмороке откинулся на подушки, с которых поднялся было, обращаясь к сыну и боярам.
Федор готов был ответить отцу, что свято исполнит его волю, но, увидев, что тот бледнеет и клонится на бок, крикнул:
— Што с батюшкой?… Лекаря покличьте скорее!.. Никак, сомлел…
Кой-кто кинулся к выходу, Петр Хитрово — впереди всех.
Долгорукий и протопоп Василий подошли к постели, взяли руки царя, стали прислушиваться к его дыханию.
Алексей, слабо вздохнув несколько раз, закрыл глаза и пересохшими губами еле внятно пролепетал:
— Ништо… так, дух захватило… Царицу… Матвеева… детей повидать бы… Петрушу… Што долго они…
— В единый миг, государь… Я сам пойду… Я мигом!
И Долгорукий быстро вышел из опочивальни.
— Унесло ево вовремя, — негромко заметил Петр Толстой Богдану Хитрово. — Тово гляди, мешать бы стал… Слышь, Иваныч, пожди, не строчи, — обратился он к Титову.
Но тот уже и сам давно остановился на полуслове, как только поднялась сумятица у постели царя.
— Надоть, бояре, свое толковать, за чем пришли, — вполголоса обратился ко всем Хитрово. — Гляди, кабы не взял Господь царя на глазах у нас… Ишь, синеет весь… Пусть бы поизменил волю свою…
— Вестимо, мешкать нечево, — снова вмешался Толстой. — Вон, половина ево приказу записана. Коли бы не смог и руки приложить — все царская воля!.. Сказать свое нам надо…
— Сказать, сказать, — откликнулись почти все так же негромко.
Пророкотали — и сейчас же смолкли, словно сами испугались своей смелости.
Все понимали, что медлить нельзя. Царская воля высказана перед лицом царевича. И если сам Алексей не изменит ее — слабовольный, робкий, чистый душой Федор конечно уж не решится поступить иначе, хотя бы и не осталось подписанного завещания от умирающего отца.
Все понимали это, но никто не решался заговорить первым. Дело было слишком важное, большое. Слишком много личных и общих интересов было поставлено на ставку, и можно было играть только очень осторожно, бить почти наверняка.
Но и молчать нельзя. Вон, кроме своего посланного, Петра Хитрово, за царицей и за лекарем кинулся Долгорукий и еще несколько лиц из таких, которые заведомо держали руку Нарышкиных. Они разыщут, приведут всю ненавистную компанию, и Матвеева, и иноземную стражу, и стрельцов Петровского полка.
Весь план расстроится. Все будет потеряно.
— Э-эх, не будь Феди тута, — тихо шепнул Толстой Богдану Хитрово, — живо бы покончить можно… И вписать, што надо… И руку бы он приложил… А там — хто што узнает? Царевич поверил бы, он такой…
Хитрово только отмахнулся рукой от советника.
— Там, што бы было… Ежели бы да кабы… Ты вот, лучче дело царю скажи…
Толстой, словно не расслышав предложения, пошел кому-то еще шептать свои соображения.
И неожиданно для всех заговорил Василий Волынский, заведомый трус и «легкодух».
Если остальные от неудачи заговора теряли особые преимущества в государстве, теряли власть и сопряженные с нею крупные выгоды, почет и силу, — Волынский терял все, может быть, и самую жизнь. Он, собственно, не имел значения сам по себе или по родовым связям. Держался своим угодничеством, заискивал перед каждым сильным человеком. Но, открыто пристав к врагам Нарышкиных, он конечно, будет раздавлен последними, если они восторжествуют. А те, к кому он пристал, и не подумают заступаться особенно за «суму переметную», как величали боярина. Ни охоты, ни сил не будет для этого у побежденной партии.
И вот, руководимый отчаянием трусости, Волынский первый теперь заговорил среди наступившего неловкого молчания:
— Государь ты наш батюшко, Алексей свет Михайлович, не вели казнить, дай слово молвить, как оно по-старому, словно по-писаному молвится… Вестимо, твоя воля царская… Але ж и нам, боярам, рабам твоим верным, вместно слово молвити, коли што на уме да на душе лежит…
Ободренные этим вступлением, все остальные единомышленники, раньше стоящие и шепчущие по разным углам горницы, сгрудились тесной толпой вокруг постели так, что почти оттерли от нее и царевича.
К последнему подошел Языков и стал около него как бы на страже, очевидно, почуяв, что дело принимает особый оборот.
Сюда же, по указанию Хитрово, подошли Хованский и еще два-три человека, наблюдая, как повлияет вся последующая сцена на Федора, чтобы не допустить его вмешаться в события.
Алексей, очевидно, слышал и понял, что говорит ему Волынский. И раньше он предвидел: не за тем пришли к нему бояре, чтобы покорно и молча выслушать его решение. Но царю думалось, что Федор в эту тяжелую минуту проявит мужество, остановит их натиск на больного отца.
Он ошибся.
Сердце сжалось у Федора, когда он услышал неподобающее, необычное, чуть ли не наглое обращение худородного боярина к больному царю. Но встать, запретить, прикрикнуть на него и на всех, чтобы все молчали?..
