— Я и в себя-то не приду, князь-батюшко! То ты мне сына — царем нарекаешь… То у меня за послугу — чуть не полцарства просишь на откуп!.. Што ты, шутить затеял над бедной, беззащитной сиротою… Алибо…

— Сестра, послушай ты меня! Тут шутки нету, — вмешался Захарьин. — Обиды тоже не ищи! Князь всю правду-истину сказал. Ответить только можешь, што ты отпишешь Филарету… А што уж он нам прикажет, как отвечать да обещать велит — так оно и будет!

— Во, во! Попал в мету, как говорится! Мне боле и не надо. Вижу я, честная мать, и впрямь отшиблась ты от дел мирских и не вникаешь… Дак отпиши, слышь, поскорее Филарету. Он што скажет мне, — уж я тому поверю. Он — не обманет, нет!.. Он у нас — гордыня!..

— Добро! Ему я вскоре отпишу! — сурово ответила старица.

— Слышь, поскорее… Дело, слышь, такое… — начал было снова Трубецкой.

Но его перебил голос за дверью:

— Господи Иисусе…

— Аминь! — не дав договорить, радостно откликнулась старица, узнав голос — Иван Никитыч, ты!.. Скорее жалуй!.. Входи уж!..

Вошел Романов, отдал обычные поклоны и, видя расстроенное лицо золовки, спросил:

— Што приключилося такое, сестрица милая…

— Мы тут толковали… знаешь сам о чем! — ответил за нее Трубецкой. — Дак поговори-ка сам!.. В сумлении, как видно, мать честная… Поговори… а мне уж и пора. Челом тебе, матушка… И вам — до увиданья!..

Ушел Трубецкой.

— И не пойму… да што это творится?! — нервным, напряженным голосом кинула вопрос Марфа.

— Што не понять!.. Господь племянничка любезного в цари ведет, и только! — успокоительно заговорил Романов, медленно опускаясь в кресло и вытягивая свои больные, искалеченные цепями в ссылке ноги. — Затем я, слышь, и поспешил к тебе, сестрица. Пошли уж толки повсюду. Словно ком, катится и растет молва, для нас хорошая… Што и как оно будет — нам неведомо покуда. А надобно до срока лишь одно нам сделать…

— Што… што?..

— Убрать Мишаньку в место скрытное, да понадежней, на всяк случай… «Подале положишь — поближе возьмешь!..» Князь Трубецкой… Он зычен, да не лют. Есть тихие, подкусные собаки. Есть Шуйский, змий лукавый… и другие с ним… От них бы нам отрока укрыть подалее да повернее!.. как мыслите: куды?..

— На Кострому! — отозвался Захарьин.

— Там, как ни таи, — разузнают скоро… Больно людно в городу… Нет, в глушь бы с им… А што… Сестра, послушай: нет ли таких деревень у нас подале отсюда, штобы вам засесть — и ни гугу! Ни слуху и ни духу оттудова, пока время не приспеет… Подумай…

— Есть вотчина одна… Шестовых, наша, родовая… Село и храм. Хоть близко Костромы, да бор густой кругом. Не зная хорошо, и путей туды не сыщешь!..

— Вот это и ладно. Село-то как звать? Поди, его я знаю…

— Домнино — село. Пожди, братец… Оттоль теперь мужик приехал, староста Иван с обозом… Сусаниных, Иван… Он много лет у нас, у Шестовых, в роду на службе был… Ему скажу… и с ним… Он нас свезет туды с Мишанькой…

— Вот и добро… А тут скажи: на богомолье, мол, в Троицу… алибо там в иное место сбираешься… Так всем толкуй покуда!.. А с полпути — к себе и повернешь, в село твое…

— Ты не учи уж меня… не толкуй много! Сама птенца укрою от напасти всякой… Тучами ево одену, в скалы заключу!.. А сберегу! Не выдам лиходеям!..

— Ну, так зови своево мужика, толкуй с им… А нам тоже дела ошшо есть! — с поклоном, берясь за шапку, сказал Романов. — Сидит тамо один мужик такой ражий за дверьми… Не он ли?..

— Он самый… Мимо пойдете — покличьте сюды, коли не в труд!..

— Помилуй! Господь храни тебя и Мишу!..

— Храни тебя Господь, сестрица!..

Оба боярина вышли из кельи.

Грубоватый, сиплый от мороза и дальней дороги голос раздался за дверью:

— Господи Иисусе Христе…

— Входи, входи, Иван! — позвала старица.

Сусанин, широкоплечий, приземистый мужик лет за пятьдесят, вошел, истово перекрестился на иконы, принял благословение от старицы и поцеловал край ее мантии.

— Звать приказала, госпожа честная.

— Иван, послушай, — сразу, порывисто, заговорила Марфа, стоя перед Сусаниным. — Дело таково, што часу терять не можно… За тайну скажу тебе! Побожись, што не выдашь.

— Матушка! — сказал только мужик.

— Ну, верю, вижу… знаю, каков ты для нас, для дому нашего слуга верный!.. Так, слышь… о царе речи пошли… и перекоры уж началися… Ково да как на царство Господь пошлет?.. И вышло так, што иные мыслят выбрать царем моего Мишаньку…

— Ну!! В добрый час да повершиться бы благому делу! Аминь, Господи!..

— Тише… Стой, помолчи! Не к месту радость твоя великая!.. Я того не желаю! По какой причине — после скажу… Пока меня послушай хорошенько. Мы нынче ж из Москвы сберемся на богомолье ехать. Ну уж не позднее завтрего! Подале от Москвы, на Троицкой дороге, нас поджидай со всем своим обозом… Штобы был запас припасен… Штобы к Домнину поспели мы скорешенько доехать, никуды не заезжая… Окольными путями, минуя города да поселки людные, торговые. Уразумел, Антоныч?..

— Все буде, госпожа честная, в самый раз налажено! Так доедем, что и ворон летучий не соследит следов наших, и зверь рыскучий за нами не угонится!.. Не то што злые люди… либо кто… Уразумел я все…

— Как вижу, понял!.. Ну, иди же с Богом!

Руку дала поцеловать старосте Марфа. Он ушел.

А она кинулась в дальний покой взглянуть на сына.

Пригретый шубейкой, наброшенной на ноги, он спал, примостясь на теплой лежанке, и во сне был еще нежнее и прекраснее…

Тихо перекрестила юношу мать и позвала послушницу, приказала ей собираться к отъезду на богомолье.

Необычное движение, говор и шум наполняют полутемный простор Успенского собора в Кремле. Смешанные, нестройные звуки уносятся и замирают под высокими сводами храма. Темные лики икон, озаренные пудовыми свечами и тяжелыми золотыми и серебряными лампадами, сдается, глядят и дивятся невиданному собранию людей, пришедших сюда не для молитвы, а для иных дел.

Больше пятисот человек одних выборных от городов съехалось в Москву для «обирания царя», как гласили призывные грамоты. Сюда еще надо прибавить митрополитов, архиереев, иноков московских и приезжих, всех попов из главнейших храмов столицы, так называемый «освященный совет». Затем шли главные бояре и князья-воеводы, думные дворяне, придворные чины, которые под общим именем «синклита» принимали непременное участие в каждом Земском соборе, а в обычную пору составляли думу государеву. Сюда же входили и дьяки приказные с подьячими, «печатники» и другой приказный люд из более важных и чиновных… Больше тысячи человек должно было войти в состав великого Земского собора, созванного весною 1613 года в Москве. К февралю собралось уже около шестисот, и поэтому заседания отдельных групп могли еще происходить в палатах кремлевских. Но общие собрания назначались в Успенском соборе, где наскоро устроили необходимые для этого приспособления.

Тут были места для «властей», то есть для духовных лиц, было устроено место для верховного воеводы и его товарищей. Вносились скамьи для более почетных и пожилых «послов земли». А народ попроще и молодежь занимали места где придется, стоя проводили заседания или усаживались где попало, на ступенях амвона, у стен, между колоннами, на прилавках свечных, у входа…

Хотя самая святость места, где собирались послы, налагала печать известной сдержанности на участников собора, но многочисленные пристава все-таки мелькали здесь и там, наблюдая за сохранением порядка и пристойности.

Иноземная стража и свои стрельцы стояли при входе в собор, на паперти и внутри, у дверей, широко раскрытых для послов, без конца прибывающих со всех сторон.

Недалеко от мест, назначенных для воевод и бояр, сгрудилась довольно большая кучка людей, сначала довольно мирно обсуждавших предстоящие для решения вопросы, однако потом беседа перешла в жаркий спор. Лица раскраснелись, резко вызывающе зазвучали голоса, задвигались руки… Вот-вот, казалось, от слов и споров та и другая сторона перейдет к рукопашному бою.