Он, очевидно, тоже почувствовал внезапную связь между собой и окружающими и теперь еще уверенней, тверже, с полным достоинством, но без всякой заносчивости говорил:
— Вот теперь я явился сюда, чтобы исполнить ваше законное желание, капитан Шуцкий.
— Как, что? — вырвался один невольный общий возглас.
Шуцкий был поражен не меньше остальных.
Он почувствовал, что какая-то нестерпимая тяжесть спадает у него с груди. Холодное ожесточение, испытанное при появлении Константина, сразу ушло и что-то так странно защекотало в горле, как будто слезы подступали против воли, не вовремя, совсем некстати в такой серьезный миг.
А Константин, как бы отвечая на общее движение, как бы успокаивая сомнения, которые могли возникнуть у кого-нибудь, продолжал:
— Смотрите на меня сейчас не как на брата вашего монарха, вашего круля, не как на генерала и начальника, а просто как на товарища, который…
Голос у Константина невольно дрогнул, но сейчас же тем решительнее продолжал:
— Который очень сожалеет, что оскорбил такого хорошего офицера.
Тулинский подвинулся совсем к дверям.
Шуцкий стоял молча, словно не слышал ничего. Грудь у него порывисто подымалась и опускаясь, он закусил губы, как бы опасаясь, что с первым звуком голоса рыдания, подошедшие к горлу, вырвутся бурно наружу.
Такое полное очищение… перед всеми товарищами, перед целым светом… И так хорошо, искренне сказано было… Больше ничего и не надо…
Такие мысли быстро пронеслись в голове у Шуцкого, у всех здесь стоящих.
Но Константин уже решил и говорил дальше; не мог по своему характеру остановиться на полпути.
— Я готов, хоть сейчас! Все дела мои в порядке. Генерал Курута получил подробные распоряжения на случай моей смерти, как распорядиться тем, что я желал бы еай устроить… и в собственных делах… и для вашей родины. Назовите ваших друзей… Словом, все в порядке. Я вполне готов…
— Ваше… ваше высочество! — заговорил наконеп Шуцкий, видя, что все смотрят, ждут его ответа.
Голос капитана сперва рвался, дрожал, но он сумел овладеть собою и более твердо продолжал:
— Неужели вы полагаете, что я бы теперь захотел?.! Нет, никогда! Я вполне доволен… Честь моя чиста перед всеми. Перед всеми, ваше высочество! Я так тронут… я понимаю… ценю милость, какую вы желаете оказать мне… я вполне удовлетворен, ваше высочество, говорю это перед Богом и людьми… Да…
— Гм… вот как… Это что же значит? Роли теперь меняются… Вы желаете щадить меня?.. Мне хотите оказать одолжение… Полагаете, что я не стану целить в человека, обиженного мною, а вы… вы должны будете?.. Но слушайте, господин капитан, это не годится. Я решился… мы должны стать друг против друга, чтобы никто не посмел когда-либо сказать про вас… либо про меня…
— Никто не посмеет, ваше высочество! Клянусь вам! — в порыве ответил Шуцкий. — Кто посмеет слово сказать — будет иметь дело со мною…
— И с нами… со всеми! — вдруг разом почти отозвались присутствующие офицеры.
— Видите, слышите, ваше высочество! Все исправлено… Все забыто и навсегда! Верьте, ваше высочество. Да разве теперь я бы мог? Я руку скорей свою дам…
Он не договорил. Две слезы выкатились-таки у него из глаз и потекли по лицу, скрылись в усах.
Константин заметил это, сам растроганный, он обратился к остальным офицерам:
— Так вы полагаете, господа?
Все словно ждали вопроса и дружно, громко раздались возгласы:
— Ваше высочество! И думать нельзя… Храни Господь! Все кончено… Вы так все поправили, ваше высочество…
— Ну, хорошо. Я повинуюсь общему голосу. Но если вы по чести довольны, капитан. Если старое забыто… докажите, что вы мне друг!
Он раскрыл свои большие руки для объятия:
— Только обнимемся по нашему, по русскому обычаю… Поцелуемся… в губы… трижды… вот так… вот так… В добрый час! И да будет, правда, все забыто навеки!
Не сдерживая слез, теперь катящихся одна за другой по лицу, Шуцкий кинулся и потонул на широкой груди Константина, обменявшись с ним троекратным братским лобзанием…
Многие из поседелых рубак отирали глаза. А про молодежь — и говорить нечего.
На другое утро назначен был смотр 3-му полку.
Жанета получила приглашение от цесаревича быть на площади и вместе со всей Варшавой видела трогательную сцену.
Константин подъехал к оскорбленным капитанам, громко проговорил:
— Я имел неосторожность оскорбить вас лично и мундир, который вы имеете честь носить, в чем приношу извинение также публично, как нанесена была обида!
С этими словами он снова обнял Шуцкого и отъехал под громкие клики войска и возгласы публики, которая пришла в восхищение от рыцарского поступка своего «старушка»…
Жанета в этот вечер встретила Константина вся сияющая, радостная, но все в том же темном наряде, в каком он ее видел два дня тому назад.
— Довольны мною, графиня?
Вместо всякого ответа она тихо привлекла его голову и нежно поцеловала в лоб, у виска.
Горячими поцелуями ее нежных тонких рук ответил Константин на чистую ласку, потом, не владея собой, поднял голову и потянулся губами к ее дрожащим от волнения губам.
Но Жанета осторожно, мягко уклонилась от порывистой, слишком пылкой ласки.
— Нет, молю вас, не надо…
— Почему, почему, Жанета? Ведь вы же знаете: я вас так люблю… И вы…
— Я тоже вас люблю, Константин… Но нет… лучше не надо! Это грешно… Вы дважды связаны… А я хочу любить вас чисто, свято, чтобы не краснеть перед людьми… перед собой… Не дрожать перед алтарем Божиим. Берите жизнь мою, Константин! Теперь в особенности, когда я так узнала вас, готова кровь свою до последней капли посвятить вам… Но это… не надо…
— Угу… связан, дважды. Вот в чем дело?.. Вы правы, с одной стороны… Эта женушка, с которой мы в полной разлуке вот уже ровно теперь пятнадцать лет… Я сколько раз просил… Брат уже согласен. Но матушка-императрица не позволяет взять формальный развод… Тысячи причин у нее… И все выеденного яйца не стоят. А надо покоряться… Она глава семьи… Ну, а вторые цепи… Мадам Фридерикс… Поль? О них вы говорите?
Жанета молча кивнула головой.
— Ну, это уже совсем пустое… Удалось бы мне сбыть немецкую принцессу… А тут. Впрочем, вы правы… тут запятая… Мальчика жаль. Он любит, кажется, мать… Она в нем души не чает… Тут подумать надо.
— Нет, и думать нечего, Константин… Я решила…
— Решила? Что решила?
— Я иду в монастырь.
— И думать не смейте, графиня!.. Виноват, нельзя вам и мечтать ни о чем подобном. Да я не допущу… Пушками разобью каждый монастырь, который только решится принять вас в свои стены, дорогая Жанета!
Она невольно улыбнулась и с той же грустной полуулыбкой спросила:
— Даже если я сама выйду и буду стоять на стенах?..
— Вы сами? Гм… это иное дело… Все равно, не допущу! Понимаете? Я говорю серьезно. Все на свете, только не это… Ну слушайте, ну, бросьте вздор… Не смотрите так печально на свет.
Придвинув сильным движением свое кресло ближе к ней, он взял ее обе руки в свою одну, мясистую, широкую руку и нежно, ласково поглаживая их, заговорил, словно нянька, желающая убаюкать встревоженное дитя:
— Давайте, подумаем о чем-нибудь более светлом, более отрадном, чем ваш монастырь, моя милая птичка! Вы видели: когда нужно, я умею принимать решительные хорошие меры… Вот и потолкуем…
— Хорошо, мой князь. Правда, сегодня особенно вы заслужили, чтобы я исполнила каждое ваше желание…
— Каждое желание? — с лукавым, неожиданным огоньком в глазах повторил Константин. — Э, где уж пока и думать об этом… Вон самый невинный поцелуй и того нельзя получить… Ну, да не о том теперь речь. Вот, значит, начнем с портрета…
— С портрета? Почему с него?
— В нем самое начало… К маю он будет готов… Просохнет краска, как говорит наш мазилка, и все такое. Портрет, кажется выйдет на славу. Главное, похоже, хоть я и думал, что этого будет трудно добиться… Сходство уловить с моим ангелом… с моей богиней… Нет, нет, я сижу смирно… В конце мая мне надо ехать в Петербург…
