"Обойдёмся".

   - Ты же просил...

   "Я передумал".

   Наставники, пошлите мне побольше терпения.

   - Ты их боишься?

   "Не доверяю".

   - Почему?

   Он приписал "никому" к "не доверяю". Потом подчеркнул.

   - А мне?

   Он заключил последнюю фразу в огромный овал.

   Никому не...

   - Но что произошло? Это хоть твоя паранойя позволяет сказать? Написать...

   "Взят в заложники. Я, Борис и семья".

   - Чья семья?

   "Ты знаешь".

   - Догадываюсь.

   Семья, конечно, Бориса.

   - Где они?

   "Ты мне ответь".

   - Что было дальше?

   "Среди фейри изменник. ОНИ привезли Спящих".

   Знаю. Знаю даже откуда.

   - Они кое-кого пробудили. С чьей-то помощью.

   "Я".

   - Что значит "я"?

   "Я пробуждал".

   Это новость. Хотя не сенсация. Тебя в подобном злодействе сильнее Бориса подозревали.

   - Зачем?

   "Они взялись сами".

   - Кто?

   "Люди".

   - За что взялись?

   "За пробуждение Спящих". И ниже: "Болван".

   - От болвана и слышу. Читаю... Но зачем ты им помогал?

   "Видел бы ты как они..."

   Грифель сломался. Конттуин невесело на него посмотрел и протянул карандаш мне.

   Заточи мол.

   Дело сделано.

   "...это творили. Орангутанги".

   - Сердобольный ты наш. Значит ты утверждаешь, что взял рычаги управления в свои руки, дабы неумелые действия аборигенов не превратили криокамеры в криогробы?

   Ответом мне был неприязненный взгляд, в глубине которого ясно читалось: болван ты, болван.

   Но-но, не надо быть настолько эмоциональным.

   - Что дальше?

   "Ты мне не веришь?"

   Я ткнул пальцем в заключённую в овал надпись.

   - Аналогично.

   Имелась в его словах какая-то неискренность. Если кто-то (не он) среди фейри изменник, почему этот кто-то сам не провёл Пробуждение? Почему Константин пишет - не говорит? Не оттого ли, что корявые буквы не выражают эмоций, не выдают истинности или ложности начертанных слов? Хочешь соврать - доверь это деликатное дело бумаге.

   - Что дальше? Что ты делал именно здесь?

   "Пробуждал".

   - А компьютерный зал?

   Наши взгляды столкнулись. И где-то на донышке его глаз я прочитал растерянность загнанного в угол существа, познавшего унижение и страх. Именно так. За себя, за других, за Бориса. Неважно. Раз поддавшись он поставил себя в неудобное положение, продемонстрировав насколько податлив. Дав голодным псам Братства ощутить его слабину. И они осмелели. Оскалили зубы. Обступили его, глухо и злобно рыча. Источая угрозу. Плотную, болезненную, физически ощущаемую. Стаю не боится только тот, кто имеет возможность за себя постоять. Он не имел. Он был связан по рукам и ногам невидимыми путами и, уступая напору бесцеремонного шантажа, шажок за шажком отступал в том направлении, в каком теснила его дикая стая.

   Наш обмен взглядами затянулся. И Люси, застывшая в напряжённой позе рядышком, вдруг качнулась со своего места вперёд и, всплеснув руками, накрыла наши кисти своими тёплыми и мягкими ладошками.

   Удивление, странная волна теплоты, вызванная этим прикосновением, смущение и, не столь явно, но всё же настойчиво, шевеление постороннего разума.

   Рядом. Почти что вплотную. Не бесцеремонно, как у дверей запертой камеры. А более робко. Спокойно. Можно сказать что со стуком...

   Я вас не побеспокою?

   ...в створки души.

   Можно войти?

   Угу - громыхнул мой разум недоумённо.

   Я тут... вот... в общем... это...

   И на цыпочках прочь, освобождая место другому. Не менее изумлённому. Но отчасти знакомому. С той стороны, что "иглами наружу", с открытой внешнему миру.