Произошедший кошмар предстал перед глазами Моно живой картинкой. Он почти услышал душераздирающий крик Зеро. Почти почувствовал его боль утраты и бесконечное одиночество, с которым тот разом столкнулся. Зеро явно оказался единственным из группы детей, кто выжил в Госпитале, поплатившись за это голосом. Моно, лишь глядя на следы чужой трагедии, осознал последствия собственных поступков, о которых даже не подозревал. Ведь именно он закрыл Доктора в крематории и включил печь. Именно он разозлил манекенов и оставил дорожку из осколков в коридоре. А потом ещё и прогнал Зеро, когда тот попытался предупредить его об опасности. Что он наделал? Почему сказал обидные слова на прощание? Зачем так несправедливо поступил с Зеро, когда тот так нуждался в его поддержке?
Моно вцепился в края пакета на голове, с силой сминая бумагу. Он был потрясён и подавлен. Его накрыло волной раскаяния. Моно впервые сожалел о том, что сказал и сделал, осознавая насколько был неправ. Он ошибался, думая, будто знает абсолютно всё. Будто его выбор не повлиял на других. Будто он — единственный, кто был героем этой истории. Моно не видел того, что скрывалось за ширмой молчания. Не ставил себя на место своих спутников. Не слышал их чувства и просьбы. А ведь Шестой тоже было несладко с Моно. Он тащил её за собой, дёргая за руку. Пусть и без злого умысла, но порой поступал эгоистично. На всём протяжении их путешествия она помогала ему в меру своих сил. Пыталась оттащить от телевизора и спасти от самого себя. А потом, когда больше всего нуждалась в его силе, оказалась наедине с чудовищем.
У каждого из них была своя правда и травма. Свои обиды и сожаления, которые они не смогли отпустить, возвращаясь к ним снова и снова. Даже теперь Моно оказался именно там, где когда-то уже бывал, будто не в силах вырваться из сети Трансляции. Он как муха запутался в паутине, что затягивала в себя всё глубже с каждым стуком сердца. И лишь от него зависело — останется ли он на пути разрушения и повторения одного и того же сценария либо же что-то изменит в нём прямо сейчас — среди детских трупов и застывших перед броском манекенов.
Над головой затрещала и несколько раз мигнула лампочка. Раздалось сухое клацанье протезов. Где-то на грани видимости началось движение: в какой-то миг манекены зашевелились и вновь замерли, слегка поменяв своё положение. Моно сделал несколько шагов назад. Шестая же достала из складок дождевика зажигалку, которая была совсем не похожа на ту, что разбил Зеро: в ней не было ни грамма дешёвого пластика — лишь суровый металл. Сверкнула искра. В неверном свете маленького язычка пламени стало видно лицо Шестой. Моно узнавал его и не узнавал одновременно. Оно казалось намного старше, чем раньше, будто с последней их встречи прошло не несколько дней, а много лет. В глазах Шестой читалась грусть. У неё при себе оказался источник света, а у него — нет. Она без слов развернулась и поспешила дальше в темноту Госпиталя, освещая путь перед собой зажигалкой. Моно остался один на безопасном пятачке под лампочкой, глядя вслед Шестой. Он больше не рвался за ней. Даже не старался нагнать. Гнева больше не было. Он испарился, оставив после себя огромную пустоту в груди и привкус горечи во рту.
Моно прощался. И пытался простить Шестую и себя за несостоявшуюся дружбу, за ошибки, которые совершал вновь и вновь, пусть и по-разному. Он сделал нечто плохое, но возможно мог ещё это как-то исправить. По крайней мере, для Зеро, которого нужно было найти, чтобы больше не оставлять в темноте одиночества.
========== Ужас ==========
Моно развернулся и поспешил прочь из Госпиталя тем же самым путём, что и пришёл. Он бежал всё дальше от проклятого места, прекрасно осознавая одну вещь: найти Зеро будет трудно, пусть и времени с их расставания минуло совсем немного. Даже точно зная, куда именно тот направился, нельзя было с уверенностью утверждать, что в процессе он не передумал и не избрал другую дорогу из города. Но Моно всё же не отчаивался. Слабая надежда теплилась в его груди, как робкий огонёк той самой зажигалки, что он когда-то отдал Зеро. Только если пластик разломался под натиском монстра, то детская вера в чудо лишь укреплялась новыми трудностями, потому что у Моно больше ничего не оставалось кроме этого внутреннего света, который не мог даже согреть.
На улице оказалось намного холоднее, чем в помещении, будто Госпиталь до сих пор отапливался печами крематория, а потому сохранял липкое тепло, от которого хотелось поскорее отмыться. Вновь начал накрапывать мелкий дождь. Он часто барабанил по пакету, своим шорохом заглушая все остальные звуки вокруг. Моно лишь плотнее запахнул свой плащ, стараясь не замечать того, что вощённая бумага его головного убора всё же начала подмокать и пропускать влагу. Сейчас это уже не имело такого большого значения, как раньше: в городе оставалось ещё множество пакетов, а вот Зеро у него был один. Моно огляделся, стараясь припомнить, куда именно показывал его спутник, когда они расстались.
Снаружи здание, куда направился Зеро, казалось приземистым и чуть более целым, чем сам Госпиталь. Возможно до катастрофы оно было даже новым, но теперь его фасад покрывали трещины, как и асфальтную дорожку, ведущую к крыльцу. Моно осторожно поднялся по ступенькам, вглядываясь в полоску света, пробивавшуюся из-за приоткрытой двери. Было тихо. Ни одна тень не промелькнула в зоне видимости. Моно постоял секунду у порога, собираясь с силами, и протиснулся в щель между створкой и косяком.
Помещение было… каким-то неправильным — слишком чистым и светлым, будто оно существовало отдельно от Серого Города с его тленом и мерзостью. Если в Госпитале лампочки горели тускло, то тут они сияли так, что Моно, давно привыкшему к полумраку, стало физически больно. Ему даже пришлось остановиться, чтобы привыкнуть к неестественной белизне и неоновому освещению, от которого резало глаза и множились тени. Моно ощущал себя тут абсолютно лишним. Он казался себе единственным тёмным пятном в белом царстве. Здесь даже не было ничего такого, где можно было бы спрятаться: ни предметов мебели, ни брошенных вещей — лишь голый коридор, ведущий куда-то в глубину здания, не предвещавшего ничего хорошего. Моно нестерпимо хотелось бежать отсюда как можно скорее, но маленькие грязные следы на напольной плитке подсказывали ему, что он оказался на верном пути. Зеро явно здесь побывал и больше не возвращался: его отпечатки ног вели лишь в одну сторону.
— Хэй! — крикнул Моно, впрочем не особо надеясь, что ему ответят. Также он не ожидал очень громкого эха, от которого по спине тут же побежали мурашки. Его «Эй!» быстро множилось, отскакивая от стен и меняясь от тоненького девчачьего писка до стариковского предсмертного хрипа. Эта аномалия звучала настолько жутко, что Моно решил больше не пытаться звать Зеро. По крайней мере, пока они отсюда не выберутся.
Моно двинулся вперёд, вертя головой и готовясь в любой момент дать дёру. Его шаги казались оглушающими в гулкой тишине, хотя он старался идти как можно осторожнее. Голые ступни так явственно шлёпали по плитке, отчего казалось, будто любая тварь, находящаяся поблизости, могла выследить Моно лишь по этому звуку. А ещё здесь было даже холоднее, чем на улице. Огрубевшая кожа ног чуть ли не примерзала к полу, отчего каждый новый шаг давался с трудом, а низ живота сводило судорогой.
Проскользнув вглубь длинного коридора, Моно оглянулся. Позади него тоже оставалась цепочка грязных отпечатков — очень заметных на фоне девственно-чистого пола. Чтобы хоть как-то скрыть своё присутствие, Моно стал красться след в след, наступая точно туда, где раньше проходил Зеро. Это почему-то немного успокаивало и придавало уверенности, будто они до сих пор были вместе. Но чем дальше продвигался Моно, тем менее заметными становились следы, пока в конце концов практически не исчезли за очередным поворотом. Зато по бокам коридора появились ряды медицинских скамеек, где можно было спрятаться.
Моно тут же поспешил в спасительную тень: свет раздражал глаза, перед которыми и без того вспыхивали странные помехи, будто рябь в расстроенном телевизоре. Дальше он уже перебегал от скамейки к скамейке, стараясь нигде надолго не задерживаться. И не зря. Сначала Моно услышал подозрительное гудение, а потом увидел и то, что его издавало. Впереди маячила сгорбленная фигура, что лишь издали напоминала человеческую. Возможно когда-то это была женщина, но теперь на том месте, где должны были находится черты лица, красовалась лишь гладкая кожа без каких-либо намёков на глаза, нос и рот. Руки её походили на скрученные шнуры. Они будто срослись с трубой пылесоса, которым она самозабвенно мыла стену, где были нарисованы счастливые дети, игравшие в мяч.
