В тот миг, когда Варварогений появился на свет – а произошло это в годы правления великого сербского короля Петра I¹⁶ – бесчисленная соловьиная стая закружила в небе над Авалой. Одни птицы опустились на развалины старинной крепости, в честь которой и названа гора¹⁷, а другие расселись вокруг памятника Неизвестному Герою.

Тем утром Авала утопала в зелени. Сверкая росой, она походила на юную прелестницу-невесту. И щедрой россыпью пестрели на её склонах цветы, группки детей и молоденьких девушек, мужчин и женщин, которые ещё с вечера дожидались там рассвета, славя рождение солнца – Святого Георгия – и встречая главный весенний праздник. Но никто из этой разномастной толпы так и не заметил, что с утренней зарёй Фея Моргана произвела на свет Варварогения.

Крепость Жрнов на Авале. 1930-е

Лишь одна тяжёлая ветвь раскидистой сирени обломилась и упала, будто в знак почтения коснувшись чела новорождённого. И мать его, которой никто не видел и не знал, приняла это случайное происшествие как благую весть. Она пела, теряя последние силы:

и, как умела, искренне радовалась тому, что «упала ветка сирени жемчужная», а точнее, что ветка сирени оторвалась от материнского тела и легла венцом на голову её сыну Варварогению.

– В том, что рождение героя народ замечает редко (если вообще замечает), нет ничего необычного. Уверяю вас, все народы, как один, отказываются признать даже сам факт существования героя, пока тот жив. В обывательском представлении гении бывают лишь среди усопших, да и невежественный народ гения породить не может. Вот почему человечество с начала времён только и делает, что вертится вокруг своей оси, спешит уничтожить тех, на ком держится его успех, старается побыстрее отправить их на тот свет, чтоб уже потом, стоя на их могиле, преспокойно ими гордиться.

Таковы были первые слова Варварогения, и произнёс он их жёстким, каким-то далёким голосом, словно только что очнувшись от глубокого сна, стряхнув с себя долгий, вязкий кошмар. Поэтому-то никто и не заметил, как он родился, ведь родился Варварогений вовсе не младенцем. О, нет!.. Он с самого рождения был не младенцем, а мужчиной – конечно же, мужчиной с младенческими чертами, но всё-таки мужчиной! Объяснить этот феномен вроде бы невозможно, так что лучше принять его как данность, как многие другие явления, например, как солнце.

Итак, едва родившись, феномен этот уже говорил, ходил, танцевал и пел. Он разговаривал с людьми на всевозможных наречиях, для каждого собеседника подбирая отдельный язык. И благодаря такому разнообразному и в то же время однородному языку, он производил на людей весьма сильное и более чем странное впечатление.

Бурный поток откликов не заставил себя долго ждать и уже захлестнул его, подступая к самому горлу. И справиться с этим потоком было нелегко.

– Кстати, – продолжил он, – ни одному народу не нравится иметь дело с мужской силой, никто не станет благосклонно принимать откровенность, выслушивать слова человека, не желающего льстить. А значит, нет ничего противоестественного в действиях народа, который старается – пусть и не всегда по своей инициативе – сперва оболгать, а затем и сжить со света того, кто, на беду, оказался свидетельством и олицетворением его же, народного, гения. И мой народ не исключение. Не нужен я ему, и всё тут! Что ж, не беда. Ведь уже через несколько часов после рождения, когда я открыто и искренне произнёс первые слова, я понял: никому не нужен чужак, говорящий каждому встречному такие вещи, какие тот сам не осмеливается сказать то ли из-за неумения думать своей головой, то ли из-за идиотского преклонения перед исключительным, как ему кажется, правом королей, богачей и свиней, вскарабкавшихся на верхушку человеческой или так называемой социальной иерархии. Никому не нужен такой, как вы изволили выразиться, «безумец на свободе», который взялся не пойми откуда и взобрался на Авалу не так, как все остальные. Вот мой первый тяжкий, непростительный грех! Меня обзывают и ублюдком, и самозванцем, и вуцибатиной (паршивцем), и неучем, и даже серостью. И каждый норовит навязать мне социальные условия и нравственные качества, которые не имеют ко мне никакого отношения! Так-то и создаётся нечто под названием «общественное мнение», и зачастую это лишь – увы! – ведро с помоями.

И в самом деле, попав под град оскорблений, несправедливых обвинений и клеветы, сын утренней зари, Варварогений, с самых первых часов жизни, как никто другой, знал, от чего ему пришлось бы страдать, не будь он чудом природы. Однако ж от грубости он страдал не меньше, чем от посредственности тех почитаемых в белградском обществе людей, которые собрались в этот день на Авале.

– Теперь мне хорошо видно всех, кто в ответе за горькую долю сербского народа, – упорствовал Варварогений. – Отлично видно!.. – вас, спекулянтов, нажившихся на победе, в честь которой здесь, перед нами, и стоит этот памятник Неизвестному Герою, вас, безликих людей, а также ваших невоспитанных жёнушек, вас, аферистов с масляными глазками, сквозь которые едва пробивается свет знаний – я вижу все ваши мерзкие схемы, что замышляются с подачи и с содействия заграничных доносчиков, я в состоянии раскусить все ваши махинации с патриотизмом. Вы только и можете, что торговать сербством, против которого бессильны все пушки мира, и в итоге вы умудрились продать даже славное имя, принадлежавшее Сербии!..

Едва отбившись от издёвок каких-то русских стукачей, Варварогений внезапно столкнулся лицом к лицу с одной юной особой.

– Дитя моё, позволь мне как учительнице спросить тебя, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

– Здесь скомороха не ищите, вы лучше школяров своих спросите, – сухо отрезал он.

От изумления она застыла на месте.

– Тут удивляться нечему, не на любой вопрос я так отвечу вам. Но если всё же хочется узнать – пожалуйста!.. До ваших лет мне доживать не нужно, чтоб стать таким, какой я есть… Ни юности, ни старости не дожидаясь. Ведь чтобы кем-то стать, достаточно им просто быть, и вам бы я советовал начать. Уж вы поверьте мне, вещь эта штучная, таких ни серией, ни в Сербии не выпускают.

– Но я слышала, что ты только сегодня родился… Ты и собою невелик, как же ты говоришь, что уже вырос?

– Величие, сестричка моя, коли даётся с роду да задумано природой, от дня появления на свет никак не зависит.

– Вообще-то я имела в виду телесные признаки.

– Ах, ну что вы, мощь телесная – это же, увы, другая песня!.. Она вечно в споре с душевными силами. Взять хоть толстый живот… что туда попадёт, всё впустую уйдёт, остаётся одна отрава. Потому-то от тучного брюха нет и не было пользы для человечества – всё только нечисть и несварение или же повод для огорчения.

– Да вы, кажется, стихами говорите… А это верная примета молодости.

– Стихами? Ничего подобного!.. Оглянитесь вокруг, посмотрите на белградцев и на сельчан из Пиносавы, Бели-Потока, Раковицы¹⁹, на людей из деревни без тени, без подозрений у склонов Авалы, открытых для обозрения – ни малейшего сходства! – благородство крестьян не сравнить с городским уродством!

– Может, тебе стать учителем? Детей занимать у тебя бы неплохо получилось. Какая жалость, что мне не довелось увидеть, как ты появился на свет.

– Ничего интересного вы не пропустили, ведь вы, сдаётся мне, ничего бы там и не увидели. Вас бы небось сразу спалили, – проворчал Варварогений, досадуя на бестактность, которую позволяла себе учительница. От презрительной улыбки, скользившей по её губам, ему сделалось больно, потому что он уже был в неё влюблён. И в тот же миг он окончательно разочаровался в вежливости, вынуждающей тактичных людей терпеть бесконечное хамство от всевозможных грубиянов, дикарей и скотов. Вот почему он уже тогда решил положиться на свободомыслие, целеустремлённость и напористость – страшнейшее оружие, особенно если оно заряжено священным огнём и душевной отвагой.