Достав новый альбом, я напряжённо поджала губы. Что там? Тайные расчёты? Хотел сбежать без меня? А может, он изначально был шпионом Комиссии и всё это время морочил мне голову? И записывал сюда отчёты? Чёрт!

Порядком напуганная своими догадками, я открыла первую страницу, чтобы тут же в недоумении замереть. Мой портрет явно был не тем, что стоило прятать за семью замками. Я придирчиво осмотрела своё лицо — Пятый нарисовал его очень детально, не забыл ни про ямочки, ни про едва заметную родинку на правой щеке.

На другой странице я стояла у палатки и смотрела на озеро. Одежда была очень похожа на ту, в которой я была одета в нашу первую встречу — да, эти жуткие пёстрые штаны в цветочек мне тоже не забыть.

С каждой новой страницей я чувствовала, как мои щёки всё больше покрываются краской. Где-то я смеялась, где-то сердито поджимала губы, а где-то широко открывала рот, в порыве разводя руками. Все рисунки были переполнены эмоциями, и на всех была изображена я. Помятая и растрёпанная, улыбчивая и красивая, усталая и грустная.

Мне казалось, я забываю, как дышать. Но по-настоящему я это забыла, когда наткнулась на рисунок, расположенный почти в самом конце.

— Пя-я-ять, — неловко прошипела я.

Собравшись с силами, я снова посмотрела на эскиз и решила, что, если когда-нибудь нас с Пятым сведёт судьба, он непременно ответит за это безобразие.

Откладывала я альбом со смешанными чувствами и не сразу вспомнила, что в комоде лежит ещё один предмет. Брала я коробочку почти равнодушно, уверенная, что меня не удивит, даже если оттуда выпрыгнет змея, из который цедил яд Пятый, чтобы использовать его на мне через свои шуточки.

Коробочка была маленькой и ничем не примечательной — в похожих хранила свои серёжки моя мама. Представив себе Пятого с серёжками в ушах, я нервно хихикнула и приоткрыла крышку.

Ступор у меня длился пару минут — зачем Пятому хранить два кольца? Тщательно их осмотрев, я отметила, что они лишь слегка отличаются в дизайне и являются парными. Это что, типа символ вечной дружбы?

В голове пронеслось воспоминание, как я в начальной школе тоже маялась такой ерундой — дарила друзьям одинаковые фенечки с клятвенным обещанием носить их вечно, нарушавшимся на следующий же день. Так он хотел подарить кольцо мне? Или кому-то очень близкому из другого времени?

Я взяла в руки то кольцо, дизайн которого явно создавался для женщины, и робко надела его на палец. Красиво. Пронесшаяся в голове мысль, что я надумала ерунды, а эти кольца предназначены не мне, заставила покраснеть и быстро снять украшение.

Осторожно сложив вещи в комод, я прошлась по комнате, оглядывая творящийся бедлам. На стене предупреждающе висело охотничье ружьё, об уходе которого Пятый подходил с особой щепетильностью. Рядом красовался нарисованный мною портрет, который не снимался с прошедшего Дня Рождения. Большая стопка книг с разноцветными закладками лежала на комоде — он всегда недовольно поджимал губы, когда я подгибала уголок страницы. Насильно всученная мной сансеверия — растение, прекрасно чувствующее себя в темноте — после ухода Пятого поникла листьями, ведь я совершенно не думала о её поливе.

Все эти мелочи невольно вызывали чёткие воспоминания, и казалось, что, стоит позвать, и Пятый появится в голубой вспышке, что-то непременно ворчливо причитая. В груди защемило, и я поняла, что больше сюда ни за что не спущусь.

Но сейчас можно было ещё немного побыть слабой, и я осторожно легла на кровать и обняла рукой подушку, замирая.

Фонарь погас, мигнув последний раз.

Комментарий к Глава 19. Альбом

Давно меня не было… Остался ли кто-то, кто ещё ждёт продолжение? Буду рада, если вы коротко отпишитесь.)

========== Глава 20. Домой ==========

***

Вечер пятницы ознаменовал томик Достоевского, после которого хотелось скорее умереть, нежели жить, самодельная самокрутка, с помощью которой образовывались таящие колечки, и бутылка бордо, жидкость из которой я торжественно наливала в стеклянный бокал со сколом. Погода была особенно дрянной, и сейсмическая активность явно шалила, как и моя голова, решившая, что сегодня подходящее время для того, чтобы попытаться лопнуть и лишить меня последних извилин.

Отпив от бокала, я задумчиво посмаковала жидкость, в который раз перечитывая, как Раскольников раскаивается в финале. Сегодня было особенно тихо — не были слышно ни птиц, ни шума падающей извёстки, лишь ветер заунывно и надрывно свистел, тревожа что-то в груди.

Этот день не должен был стать исключением из серых буден — сегодня я, как и в любой вечер пятницы, добью бутыль вина, дочитаю «Преступление и наказание» до эпилога и, путаясь в заплетающихся от усталости и слабости ногах, пойду спать. Как и на прошлой неделе. Как и на позапрошлой. Как и весь этот чёртов год.

Сделав особенно глубокую затяжку, я дождалась, когда в горле появится першение, а в лёгких — боль и зуд, и с наслаждением выдохнула, откидываясь на спинку кресла и прикрывая глаза. Голова становилась ватной, и весь мир воспринимался сквозь призму тумана, перед глазами возник облик родителей, и губы слабо дрогнули в улыбке.

На краю сознания зафиксировался странный звук, будто что-то с грохотом упало, но я лениво отмахнулась, погружаясь в объятья сна. Но звук повторился, а после раздался мотив, услышав который, я решила, что уже сплю.

Однако сорванный ноготь всё также болел, а свет всё также резал роговицу, когда я приоткрыла чугунные веки. Воздух быстро наполнил грудь, а осознание — голову, и я замерла, сжимаясь в кресле.

— Карета у замка — мне не добраться.

Не прикоснутся к ее волосам.

Она, будто ангел во тьме, настоящая.

И слезы ее, как чистый кристал…

Резко поднявшись и едва не запутавшись в ногах, я помчалась на выход, позабыв обо всём.

— …Но я ей не нужен это понял.

Ночью стою и мечтаю о ней.

И только лишь ветер, знает, как больно.

И ветер завоет о грусти сильней…

Выбежав на улицу, я побежала на чистый звонкий голос и, завернув за поворот, замерла, не отрывая взгляда от простого чёрного чемодана.

- Она одна танцует вальс.

Поздней ночью при Луне.

Платье белое, шелка.

Прикоснуться бы к тебе…

Тело напряглось, и я с настороженностью оглянулась, не зная, чего хочу больше — чтобы моим страданиям пришёл конец, либо чтобы мне снова сделали предложения, от которого нельзя отказаться. Но в округе было пусто — ни один агент не появился во вспышке, и чёрный чемоданчик и не думал исчезать. И эта песня… Песня… Неужели это?..

Вопреки запрету надежда распустилась в груди, и я медленно подошла к чемодану, не отрывая от него лихорадочно блестящих глаз. Рухнув на колени, я зажмурила глаза, дослушивая последний куплет.

— …Тает Луна, на небе печаль.

Там ярко звезды от боли кричат.

Там шелестела листва под ногами.

Мой яркий свет у меня отобрали.

Раздался щелчок, и среди руин снова настала тишина. Я всё также не отрывала взгляда от чемодана, вспоминая всю свою не такую уж и долгую жизнь. Как я сбегала на речку втайне от родителей, как часто делала всё им назло и спорила по поводу и без, как скучно было учиться и как весело сбегать на дискотеки, рисуя длинные стрелки и алой помадой выходя за контур губ, как ужас расползался в груди, когда передо мной впервые предстало застывшее лицо куратора, и как я проплакала всю ночь в безликой комнате, осознавая свою ошибку… И как ветер играется с рыжими кудрями, и как блаженно смыкаются глаза от вкуса ирисок, и как щекочет что-то в груди от хитрого прищура голубых глаз…

Всего этого было так мало и так много одновременно, что мне казалось, что я сойду с ума. Способность лишь усиливала ощущения, возвращая чувства и до мелочей передавая мне всё — лучистые морщинки в уголках глаз мамы, лёгкую серебристую проседь на волосах отца, причудливые узоры на подоле жёлтого сарафана… Этого было так много!.. Так мало! Чёрт…

Дрожащая рука медленно прикоснулась к чемодану, и медленно нажала на кнопку. Раздался едва слышный писк, и на боковушке начали свой отчёт цифры. Прижав чемодан к груди, я прикрыла глаза. И всё исчезло.