Руки осторожно и мягко сжали крестик, с трепетом притягивая его к бьющемуся сердцу. Ноги ослабели, и я рухнула на колени, всхлипывая и шепча просьбы о прощении и сбивчивые молитвы.

Те слова, что шептала я тогда с мольбой, раскаянием и трепетом, навсегда отпечатались в моей памяти и подарили мне что-то, что гораздо важнее надежды.

***

Следующим утром я уже стояла в лаборатории с собранными наработками, блокнотом и ручкой, не найдя лишь парочки вещей для успеха — светлых идей и желания что-то решать. Голова была тяжёлой — весь день вчера провела в полуразрушенной церквушки, где там же и заснула, проснувшись лишь ранним утром от того, что продрогла до костей, ведь алкоголь меня, увы, больше не грел.

Смывать сопли и слёзы пришлось в экстренном порядке, как и приводить себя в состояние боевой готовности, которое я назвала «Мы и сами с усами». До бороды Пятого мне, конечно, было далеко, но у меня, к ужасу, тоже над губой рос едва заметный пушок, так что можно было быть уверенной, что я не пропаду.

Думать о судьбе Пятого было страшно, но ясно было одно — увидеть его мне удастся либо на том свете, либо на смертном одре, когда я стану старой полубезумной бабулькой, которую он придёт прикончить из жалости. Комиссия теперь будет следить за каждым его чихом, а за мной, ясен-красен, уже сейчас ведётся наблюдение.

Как в таких условиях что-то предпринимать было для меня загадкой, но надежда всё же была. Надежда на тот ворох бесценных данных, которые я ему любезно протолкнула в рот, а ещё на мозг Пятого, который должен понять, что моя сумбурная прощальная речь содержит в себе цифры, которые и являются паролем для флешки.

Весь мой план, разработанный в спешке и по наитию, содержал в себе слишком много «если». Потому надо было готовить новый на случай, если Пятый плюнет на меня с высокой колокольни, как и любой нормальный человек, и свою жизнь посвятит себе, а не спасению придурковатой девицы.

Впрочем, давая ему чип, я и не надеялась на то, что он попытается меня спасти — Комиссия быстро охлаждает благородные порывы. Мне лишь хотелось, чтобы хоть у него всё сложилось хорошо. Пусть отобьётся от Комиссии, найдёт семью или создаст новую и будет пить свой дрянной кофе хоть каждый день, точно зная, что в любой момент может пополнить его запасы.

Червячок обиды, появляющийся, стоило мне представить этот сценарий, был категорически против, чтобы счастливы были без него, а задавить его почему-то не получалось. Но я старалась. Правда.

Работать я начала с особым энтузиазмом, который быстро смывало, когда я невольно обращалась к Пятому, стоило мне засомневаться или найти что-то любопытное.

Нервы не выдержали к позднему вечеру, когда я, бросив расчёты, пошла домой. Ноги сами привели к подвалу, в котором жил Пятый. Зашла я к нему в обитель лишь один раз и, поразившись сумасшествию из книг, смятых бумаг и цифр, начерченных прямо на стенах, решила посещать его как можно, можно реже.

Я спустилась по ржавой лестнице и обвела взглядом окружение — казалось, будто хозяин вышел пару мгновений назад и вот-вот вернётся. Фонарь робко мигнул, тут же загораясь.

Осторожно сев на постель, я с тихим вздохом упала на подушку и, почувствовав знакомый запах из пота, кофе и чернил, едва слышно всхлипнула, тут же откидывая подушку в сторону и яростно стирая слёзы с глаз — обещала себе попусту не реветь же, ну!

Успокоившись, я обратила внимание на комод, который в творящемся безумии смотрелся до жути несуразно своей чистотой. Отодвинув первый ящик, я воровато оглянулась, будто в любой момент из голубой вспышки мог выпрыгнуть Пятый и наорать, и сгребла в руки все вещи, скидывая их на кровать.

Первой в глаза бросилась фотография, на которой были изображены дети с пожилым и строго одетым мужчиной. На всех была одинаковая школьная форма, и если надеть на них маски, то они были бы полной копией детей из газеты, статью про которых я с воодушевлением показывала отцу.

Я нежно провела пальцем по месту на снимке, где был изображён самодовольно смотрящий в камеру ребёнок, в котором можно было увидеть черты Пятого, и тепло улыбнулась — надо же, каким он был красивым. Попади он в обычную школу, то его самомнение ещё в тринадцать лет пробило бы собой все мыслимые пределы.

Академия «Амбрелла» состояла из удивительно непохожих друг на друга детей как по внешности, так и по характеру. Это я поняла из рассказов Пятого, который о семье говорил редко, но всегда с едва заметной нежностью, которую он упорно пытался от меня скрыть.

Я отложила фоторамку в сторону, взяла в руки книгу и с удивлением подняла брови, прочитав название: «Экстраординарная: Моя жизнь под Номером Семь». Не удержавшись, я прочла аннотацию и поняла, что сегодня не засну, пока не изучу её от корки до корки. Книга была потрёпанной — было ясно, что её часто листали, а на некоторых страницах можно было увидеть формулы, написанные убористым подчерком Пятого.

Очевидно, что сестру свою Пятый нежно любил — помню, он часто рассказывал, что любил слушать, как она играет на скрипке. Говорил, что она самая «нормальная» в семье и с ней уютно молчать или говорить обо всём подряд. Я задумчиво посмотрела на обложку, на которой была изображена невзрачная девушка, и осторожно отложила книгу, обещая к ней вернутся.

Остальные вещи с первого взгляда напоминали бесполезные безделушки — остановившиеся часы, засаленный платок, фенечка или заржавевшая цепочка. Пятый не тяготел к собиранию мусора и часто ругал меня из-за моей страсти тащить в свою нору всякий хлам. Может, они принадлежали его семье? Наткнувшись на кольцо, которое я подарила Пятому, потому что «этот камень так похож на цвет твоих глаз!», я почувствовала, как лицо расчерчивает грустная улыбка.

Взяв кожаный ежедневник, я села на пол и открыла первую страницу. Там была схематично изображена карта, мне неизвестная. Нахмурив брови, я начала листать страницы, натыкаясь то на зарисовки зданий, то на причудливые узоры. Когда на листе появилось женское лицо, я остановилась — это была красивая женщина с широкой и тёплой улыбкой, одетая в аккуратную блузку, пышную юбку и изящные каблуки. Она смотрела на зрителя с теплотой и нежностью.

Я нахмурилась. Через некоторое время я взяла себя в руки и начала листать дальше, натыкаясь на схематичные иллюстрации членов семьи Пятого. Вот девочка с буйными тёмными кудрями и с задором в глазах заговорщически прикладывает палец к губам, выглядывая из-за двери. Вот мальчик в одной пижаме, босой и растрёпанный, зачарованно тянет руку к полупрозрачному силуэту. А вот тонкая фигура девочки, прикрывшей глаза и застывшей с занесённым смычком. Все эти иллюстрации были посвящены семье, и у меня что-то закололо в груди, когда я представила, как они создавались.

Смотрела на рисунки я осторожно, с трепетом перелистывая страницы — казалось, будто я подглядываю за чем-то очень личным, не созданным для чужих глаз. Долистав до конца, я устало вздохнула, проводя рукой по шершавым страницам. Сложенный вчетверо листок смотрелся здесь инородно, а бумага отличалась от той, что использовалась в ежедневнике.

Развернув его, я долго буравила рисунок взглядом. На нём была изображена я. На нём я лукаво улыбалась, сидя на балконе и положив голову на согнутые колени. Воздушный сарафан и распущенный кудри эффектно застыли, а в глазах и улыбке читалось что-то манящее и хитрое. Так вот как ты видел меня?

Задумчиво осмотрев рисунок и так и не определившись, как к нему относиться, я сложила его обратно.

Второй и третий отсеки были пусты, и четвёртый я смотрела лишь для галочки, не надеясь там что-то найти. Когда я подтвердила догадку — ничего там не было — и собралась захлопнуть дверцу, меня будто обухом ударило. А если?..

Взяв найденную в первом отсеке шпильку, я, поискав, нашла на дне небольшое отверстие, вставила туда шпильку и с тихим щелчком её повернула.

— Хитрый лис, — прошептала в восхищении я.

Если бы я сама в детстве не делала в шкафу двойное дно, в жизни бы не заметила. Только от кого так тщательно шифровался Пятый? Очевидно, что кроме меня, видевшей его во всех возможных амплуа, водить интриги было не от кого. Что же такого он там прячет…