Через плотно зажмуренные глаза стал проглядываться свет, и я не сразу поняла, что это из-за того, что с меня сняли одеяло.

— Иди сюда, — хрипло приказал он.

Я не могла расшифровать те эмоции, что скачут у него в глазах, и потому не на шутку перепугалась.

— Потомусе!.. Т-то есть не потому вовсе я!..

— Иди сюда, — с нажимом повторил он, и я выдавила из себя нервную улыбку, принимая сидячее положение. — Сюда.

После того, как его голос приобрёл металлические ноты, игнорировать его было опасно, и я аккуратно пододвинулась к нему ближе, думая, что, если неожиданно зарядить ему в глаз, то у меня будет время, чтобы обезвредить его и убежать.

Но это мне не понадобилось, ведь я оказалась в железных объятиях тёплых рук, а не в призрачных объятиях смерти.

— Идиотка, — приглушённо прошипел он, так как уткнулся лицом в мою кофту.

— Пять… — растерялась я.

— Заткнись. Просто заткнись.

Я приобняла его в ответ и смущённо замолкла, так как просто не знала, что сказать.

— Какая же идиотка, — повторил он вновь.

— Прости, — шепнула я.

— Заткнись, — так же тихо сказал он мне в ответ.

Мы сидели так какое-то время, и, казалось, Пятый совсем не собирается разрывать незапланированные обнимашки. Голова показалась мне тяжёлой, и я удобно поместила её на чужом плече.

— Эй, Пять.

— Что?

— Знаешь, всё-таки как же хорошо, что ты есть.

***

— Тебе запрещено вставать с кровати, — категорично отрезал Пятый, возникнув передо мной у самой лестницы.

— А тебе — ходить с этой дурацкой бородкой, но я же молчу, — по привычке съязвила я, пытаясь обойти эту скалу, но моему свободному фрегату было суждено о неё разбиться.

— Ты никуда не пойдёшь, — сказал он выразительно тем тоном, который использовала моя мать, когда была на грани бешенства.

— Никуда не пойду в одиночестве! — дополнила я. — Твоя компания — другое дело. Чёрт, Пятый, если я не выйду на улицу, то помру либо от скуки, либо от недостатка свежего воздуха… И как ты определяешь, что я собираюсь выйти? Ты находился в совершенно другом месте!

— Каждый имеет право на свои секреты, — спародировал он меня. — Ты хочешь для полного букета подхватить и бронхит?

Он выразительно посмотрел на мою открытую шею, и я едва не задохнулась от возмущения.

— Если бы ты принёс сюда мою одежду, то мне бы было гораздо удобней и теплей!

— Чем тебе не понравились те тряпки, что я принёс позавчера?

— Они… неудобные, — скривилась я. — И давно вышли из моды…

— Вышли из моды примерно семь лет назад?

— Да! — на автомате подтвердила я, пока до меня не дошло. — То есть нет!

— Раскрой же мне этот модный секрет, о мадам Гре, что же нужно носить сейчас, чтобы вызвать восхищение общественности! — притворно восхитился он.

— Чтобы нравиться всему обществу, тебе нужно лишь узнать мои вкусы, которые и задают стандарты моды в социуме, потому что твой социум — это я, а мой — это ты.

— Хорошо, что мы с этим определились, ведь, чтобы я считал тебя современной и модной, тебе надо лишь выбрать и надеть любое из этой кучи тряпья.

— И мы пойдём на улицу?

— Чёрт с тобой, да.

— Ты лучший! — подпрыгнула от радости я. — Я мигом!

Слабость ненадолго отступила, сражённая моим энтузиазмом, и я в рекордные сроки натянула на себя болотную кофту с высоким горлом и толстой вязкой, ненормально толстые штаны и ботинки с мехом. Всё это в совокупности делало меня отличным дополнением к Пятому, так как мы теперь оба смотрелись до жути несуразно.

— Пойдём? — тоскливо протянула я, оглядывая новый облик.

— Без куртки дойдём лишь до соседнего магазина.

— «Соседний магазин» — понятие растяжимое.

— Сорок шагов до магазина «Smile» и сорок обратно — достаточно содержательно?

— Да уел ты меня, уел! Сейчас надену…

Через десять минут мы шли по Уолл-Стрит, как два спятивших шизика, которых, переместись мы вдруг во времена до апокалипсиса, сразу же упекли в дурку. Особо доставлял мне свой внешний вид — обмотанная шарфом так, что трудно дышать, одетая в пуховик, который и в обычное время в Америке то трудно найти, с красным носом и двумя штанами я походила на заблудившегося эскимоса.

Все время нашего пути я косо поглядывала на Пятого — знала бы, что моё отсутствие приведёт к… этому, то в жизни бы не уходила так далеко, не предупредив.

Пятый вдруг проникся моим обществом, что являлось следствием того факта, что я побывала на грани жизни и смерти, чудом вернувшись на грешную землю вместо того, чтобы прыгать по облачкам вместе с родными. Человек смертен и смертен внезапно, и если я была готова смириться и даже рада покончить с земными мучениями, то Харгривз, желавший мне этого же чуть ли не ежедневно, мириться вдруг не пожелал.

Он был странным вообще, этот Пятый Харгривз. То подозревал меня в мировых заговорах, то с особой осторожностью подбирал слова, чтобы не обидеть, бывал ужасно несносным, срывал на мне гнев, а потом как ни в чём не бывало клал возле меня миску с поджаристым мясом, чтобы «на человека была похожа», и спрашивал об успехах.

Однажды не разговаривал со мной два дня из-за моей шутки о пластиковых подружках, а неделю назад вместо того, чтобы оставить меня умирать, объявить бойкот или быть ещё более грубым и насмешливым, носился со мной, как с хрупкой вазой. Он менял повязки, пытался сбить температуру и стирал пот, говорил только шёпотом и стойко терпел сначала мой лихорадочный бред, когда я умоляла его закончить мои страдания, пустив пулю в лоб, шептала ещё что-то о том, что я устала, и на небе меня обязательно должны простить, потом — бред не меньший, ведь, едва очнувшись в здравом уме, меня прошибла истерика, и я обвиняла во всех грехах сначала чёртову Комиссию, потом попавшего под горячую руку Пятого.

Я его порой совсем не понимала — что его вообще держит на этом свете? Он же даже не надеялся, что в мире помимо него остались выжившие, был неверующим, не считал, что самоубийство — тяжкий грех, тем не менее смиренно ходил по этому свету, а его рука не тянулась к прикладу, чтобы закончить это бессмысленное существование.

Значит, он во что-то верил, чего-то ждал. Может, верил в нового мессию, прощение человечества или… Чёрт, да во что угодно! Что же его держит?.. Держит здесь…

— … быть полным идиотом. Для чего было строить башню на краю города? Неудивительно, что он вскоре обанкротился. Постройка…

— Смотри! — возбуждённо перебила его я, не особо слушавшая его пространные размышленья. — Это же «My joy»! Эта сеть всегда хранила алкогольную продукцию в подвалах, наверняка там что-то осталось…

— Εἶδεν εἰς ταῦρον ἡ κάμηλος καὶ κεράτων ἐπεθύμει μεταλαβεῖν, - сказал он какую-то белиберду, приподняв брови.

«Опять он это сделал, » — закатила глаза я, не представлявшая себе даже на каком языке он это произнёс.

Ко всем достоинствам и недостаткам Пятого было ещё то, что действительно вызывало у меня уважение, а временами - лютое бешенство — он был довольно умён. Легко парировал мои оскорбления на других языках, да ещё и добавлял сверху что-то на тех, на которых я не говорила, цитировал Шекспира, рассуждал на высокие темы и крайне удивлялся, когда я, судорожно копаясь в памяти, находила, что ему ответить.

Его познания в разных областях вызывали во мне то рвотные позывы, то панику, то скрип зубов, ведь, чёрт, где он мог это всё узнать, если мои знания даже с идеальной памятью были строго ограничены. Даже если у меня было всё время мира, хрен бы я потратила хоть каплю, чтобы узнать высказывания на древнегреческом, биографию Бальмонта или что-то столь же нудное, от одного названия которого тянет в сон.

Я была обычным ребёнком, может, даже чуточку более ленивым, чем остальные, ведь легко расслабиться, если тебе даётся всё легче и быстрее, чем остальным. Я не знала, что такое зубрёжка и радость от награды за тяжёлый труд. Да я даже не знала, что такое уборка, обременительные обязанности и ограничения. В любой год своего детства я могла сказать, что «родится с золотой ложкой во рту» — слишком просто сказано, чтобы описать огромный счёт с нулями в банке, безумно любящих родителей, миловидную внешность и врождённые способности.