Я распахиваю глаза еще шире.

– И в каком кресле будет сидеть такой человек, если станет пилотом?

В каждой хризалиде кресла расположены одинаково. Девушки садятся в нижнее, инь, а юноши позади них в сиденье, расположенное повыше, – ян – и обхватывают напарниц руками.

Ичжи барабанит пальцами по циновке. Его тонкие брови задумчиво сдвинуты.

– Наверное, в кресле того пола, который им ближе?

– И что тогда? В какой-то момент кресло перестанет работать? – упорствую я. – Нам же говорят, что система управления строится на различиях между полами. Разве пилотирование идет не из психики? Тогда почему всегда жертвуют только девушками?

– Я… я не знаю.

Я склоняюсь над планшетом, ища обоснованный ответ, но наталкиваюсь на красный предупредительный баннер:

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: В ДОСТУПЕ ОТКАЗАНО

ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ

– Ты не найдешь в открытых источниках ничего, связанного с конструкцией хризалид. Нельзя допустить, чтобы люди строили их самовольно.

Ичжи забирает у меня планшет.

Я отдаю его без сопротивления и устремляю взгляд на бабочку с крыльями инь и ян.

Женщина. Этот ярлык не дает мне ничего, кроме подчиненного положения, когда мне диктуют, что можно, а что нельзя. Никуда не выходи без разрешения. Не носи открытую одежду. Не разговаривай слишком громко или нелюбезно, вообще помалкивай, когда говорят мужчины. Всю жизнь думай только о том, насколько ты приятна глазу. Никакого будущего, знай рожай мужу сыновей или умри в хризалиде, отдав всю свою энергию кому-то другому, к вящей его славе.

Все мое существо словно бы сковано слишком тесным коконом. Будь моя воля, я бы жила подобно этой бабочке – так, чтобы посторонним было нелегко навесить на меня немудреный ярлык.

– Ичжи, а ты веришь, что девушки от природы предрасположены к самопожертвованию? – бормочу я.

– Ну, это вряд ли. Ты вот девушка, но тебя ни за что не заставишь пойти на жертвы.

– Эй! – Сквозь мрачную задумчивость прорывается смех.

– А что? В чем я не прав? – Он упирается ладонями в бедра.

– Ладно, ладно! Ты прав. – Мое лицо растягивается в широченной улыбке.

Но потом кончики моего рта опускаются.

Я не хочу жить и страдать ради кого-то другого. Я погибну, мстя за сестру.

Ичжи улыбается, ничего не заметив.

– Впрочем, честно говоря, нет ничего плохого в том, чтобы ценить свою жизнь. Бороться за то, чего ты хочешь. По-моему, это достойно восхищения.

– Ого, – вяло фыркаю я. – Тебя настолько околдовали мои новые брови?

Ичжи смеется.

– Мне не хватит храбрости солгать тебе, а потому вынужден признать – ты действительно похорошела. В общепринятом смысле. – Его улыбка смягчается. Глаза вспыхивают в лоскутных тенях, как ночные пруды, в которых отражаются звезды. – Но ты все та же Цзэтянь, которую я знаю. По-моему, ты самая сногсшибательная девушка в мире, как бы ты ни выглядела.

По моему сжавшемуся сердцу пробегает трещина.

Я не могу. Я не могу уйти, не сказав правду.

– Ичжи, – произношу я голосом темным, как дым.

– Прости, кажется, я… О нет. Это было слишком? – Он испускает смущенный смешок. – Насколько неуютно ты себя почувствовала по шкале от одного до…

– Ичжи. – Я хватаю его за руки, словно это поможет подготовить его к тому, что сейчас произойдет.

Он умолкает, озадаченно глядя на наши сомкнутые руки.

И я решаюсь:

– Я завербовалась в наложницы к пилоту.

Он роняет челюсть.

– К какому пилоту?

Я открываю рот, но не могу выплюнуть имя этого ублюдка.

– К тому самому.

Он заглядывает мне в глаза.

– Ян Гуану?

Я киваю. На моем лице не осталось и капельки тепла.

– Цзэтянь, он убил твою сестру!

– Именно поэтому. – Я отпускаю руки Ичжи и вытягиваю из волос длинную деревянную шпильку. – Я стану его наложницей, прекрасной и пылкой. А потом, – я разнимаю шпильку, демонстрируя острый наконечник, спрятанный внутри, – перережу ему горло, пока он спит.

Я ковыляю одна по горным тропкам, опираясь на бамбуковую трость. На меня наползает сетчатый лесной сумрак, прорезаемый лезвиями багрового заката. Если я не вернусь до того, как солнце скатится за горы на западе, мои родичи решат, что я в последний раз попыталась сбежать. Вся деревня, вооружившись фонариками, кинется прочесывать горы в сопровождении бешено лающих собак. Они не позволят своим дочерям думать, что у тех есть шанс на побег.

Мокрые листья превращаются в кашу под моими крохотными потрепанными туфлями, которые Ичжи много раз предлагал поменять на новые. Но я не могу принимать от него подарки – боюсь, что мои родичи о нем узнают. Я вспоминаю выражение ужаса на его лице после моего признания о взятой на себя миссии и надломленный голос, зовущий меня, когда я исчезла в лесу, чтобы избежать продолжения этого разговора. В горле образуется комок. Не надо было ему рассказывать. Он обязательно попытался бы меня остановить.

И теперь этот страшный момент – наше последнее общее воспоминание.

Я не уверена, что слышала рокот планоцикла над верхушками деревьев, но надеюсь, Ичжи покинул горы. Он ничего не может изменить. Я ему не принадлежу. И никому не принадлежу. Они могут думать, что владеют мной, но сколько бы они ни ругали меня, грозили и били, они не могут контролировать то, что происходит в моей голове. Наверное, это бесконечно их бесит.

Кровавая дымка заката проглядывает в конце тропинки. Когда я выхожу из лесного сумрака, моему взору открываются рисовые террасы, на которых я выросла. Горные склоны изрезаны ступенями, возносящимися к небесам. На каждом ярусе, отражая пылающий закат, посверкивают канавы с дождевой водой, питающей рис. Воспаленные облака плывут в каждом клинышке воды, мимо которого я прохожу. Моя трость хлюпает в серой почве. Из домов, сгрудившихся на каждой террасе, поднимается дым – там готовят ужин. Струйки дыма вплетаются в оранжевый, окрашенный сумерками туман, клубящийся над самыми высокими вершинами.

Пронзительно морозной зимой, когда мне исполнилось пять лет, пал настолько жестокий холод, что рисовые террасы промерзли до основания, и бабушка заставила меня пройти по льду без обуви. Дождавшись, когда мороз, глубоко проникший в мою плоть, окрасил ее лиловым, бабка прогнала из дома всех мужчин, усадила меня на промерзлый бетонный пол и опустила мои ноги в деревянное корыто с кипящей свиной кровью и обезболивающими лекарствами. Две мои тетки прижимали меня к полу, пока бабушка ломала напополам каждую косточку моих стоп.

Вопль, вырвавшийся у меня тогда, до сих пор порой взрывается в моей памяти, когда я меньше всего этого жду. И я замираю, как оглушенная.

Впрочем, это не повод для боли. Болью меня не удивишь, потому что она всегда со мной. Она молнией пронзает мои ноги при каждом шаге.

При. Каждом. Шаге.

Я не прогуливаюсь. Та обжигающая прогулка по замерзшей рисовой террасе была последней в моей жизни. С тех пор ступни превратились в бесформенные бугры, на которых можно только ковылять. В трех пальцах началось воспаление, и они отвалились, что едва меня не убило и нарушило мое равновесие навсегда. Оставшиеся пальцы подогнуты под подошвы и касаются пяток, словно пытаются выдавить месиво из костей и плоти вверх, к икрам. Мои ступни меньше, чем ладони. Пара идеальных «лотосовых ножек».

Что реально повышает мою рыночную стоимость.

Родичи вечно бранят меня за неухоженную растительность на лице и излишки жира вокруг талии, но худшие упреки и визг я слышу тогда, когда бунтую против слишком тугих бинтов на ногах. Густые брови можно выщипать, от лишнего веса избавиться, поголодав, но «лотосовые ножки» перестанут быть лотосовыми, если позволить им расти. Ни один мужчина из уважаемой семьи не женится на девушке с незабинтованными ступнями.

– Без этого ты ничем не отличаешься от жунди! – однажды во время ритуала перевязки заорала на меня бабка, разозлившись на мои стоны и всхлипы. Она имела в виду кочевые племена, в основном обитавшие в диких землях и готовые в любой момент закинуть все свое имущество на спины лошадей и сбежать от хундунов. Некоторые из них обосновались в Хуася, когда мы вытеснили хундунов с больших участков, другие постоянно просачивались через Великую стену упорными струйками. На наших приграничных территориях их обосновалось немало. Родичи всегда предостерегали меня: «Не будь как их женщины, которые шляются где попало без всяких представлений о морали, стыде и приличиях».