Потом Элиэль увидела Дольма. Он сидел на земле прямо под ней, обнаженный до пояса. На ее глазах он стянул чулки и встал, оставшись только в черной набедренной повязке. Он дрожал от холода – снег ложился ему на плечи и на заметное пятно лысины на макушке. Дольм снял с себя все, кроме этого одноцветного одеяния – значит, он собирается совершить ритуал, посвященный только одному богу. Черный цвет – цвет Зэца Карзона, аватары Мужа как бога смерти.

Элиэль хотелось бежать, но проклятое любопытство словно приморозило ее к ветке. С одной стороны, даже если Дольм посмотрит вверх, он вряд ли увидит в листве ее лицо. С другой – тот, кто подглядывает чужие ритуалы, может нарваться на серьезные неприятности. Неприятности от кого – от Зэца?

А что Дольм?

Дольм Актер, ее друг?

Пиол Поэт никогда не ест рыбы. Амбрия принадлежит к какой-то женской секте, о которой никогда не говорит. Она уже таскает с собой на собрания Утиам, когда им удается выкроить время. Элиэль подслушала как-то их разговор, но поняла только, что это имеет какое-то отношение к Эмбер’л, богине драмы, аватаре Тиона, у которой главный храм в Юрге. Возможно, многие поклоняются какому-то особому богу или богине. С двенадцатилетней девочкой редко говорят о таких сокровенных вещах.

Ах, Дольм!

Солдаты всегда носят черное. Да и многие другие тоже – но актер? Актер, поклоняющийся Зэцу?

Не веря своим глазам, она смотрела на то, как этот долговязый, костлявый человек шагнул вперед, остановился перед божеством и поднял руки в безмолвной мольбе. Он был почти одного роста с изваянием. Затем он начал петь на каком-то незнакомом таргианском диалекте.

Ритуал оказался сложным. Дольм несколько раз повернулся на месте – у него была исключительно волосатая грудь. Потом упал на колени, припав лицом к земле, одним прыжком вскочил на ноги, широко расставив их, и пропел еще несколько слов. Он наклонялся, касаясь руками носков, откидывался, выпрямлялся, кланялся – все в тщательно соблюдаемой последовательности, мягко напевая своим звучным актерским голосом. Затем Дольм упал на четвереньки и трижды пролаял собакой. И завершил он все это, распростершись ниц у основания статуи. Элиэль вздрогнула при одной мысли о холодных, мокрых камнях.

Дольм Актер поднялся на ноги и левой рукой взялся за меч – тот легко отделился от постамента. Он пропел еще заклинание, поцеловал ржавый клинок, вытянул вперед правую руку и положил ее у ног божества ладонью вверх. В первый раз его голос дрогнул. Казалось, он заколебался. Потом Дольм взмахнул мечом и опустил его на запястье так, словно собирался отсечь кисть.

Вскрикнув, он уронил меч. Из рассеченных артерий фонтаном брызнула кровь.

У Элиэль волосы встали дыбом – по крайней мере ей так показалось.

Придерживая правую – раненую – руку левой, Дольм поднял ее так, чтобы красный фонтан лился ему на голову. Раненая кисть висела безжизненной плетью.

Эта непристойность разрушила чары, приковывавшие девочку к дереву. Это ненормальная молитва! Это не кучка болтливых теток, шепчущих свои тайные просьбы богам, – это какое-то тайное колдовство. Ей ничего не стоило укрыться от Дольма Актера, но она никуда не спрячется от бога смерти, если тот сам явится за ней.

Стуча зубами от страха, она скользнула вниз, упала на усыпанную прошлогодней листвой землю, вскочила на ноги и бросилась бежать.

«Нью-Отель» в Грейфрайерз представлял собой мрачноватое викторианское здание из красного кирпича недалеко от Хай-стрит, с одной стороны которого размещались «Робинсон и Сын, Ткани», а с другой – «Братья Уимпол, Аптека». Цены здесь были вполне сносные – четыре шиллинга шесть пенсов за постель и завтрак. Гостиница находилась недалеко от станции, за что пользовалась заслуженной популярностью у приезжающих коммивояжеров. Однако в сезон банковских отпусков, да еще в выходной здесь царила тишина, как в замурованной гробнице. Никто не собрался в гостиной поиграть в бридж, и у дверей в коридоре было выставлено всего несколько пар ботинок.

Вестибюль был темным, но все еще душным после дневного жара. Вечные ароматы праздной болтовни и сигарного дыма въелись в чахлые фикусы в кадках меж окон и в выстроившиеся по обе стороны от холодного камина кожаные диваны. Стены и деревянная мебель приобрели одинаковую уныло-бурую окраску; затейливый штукатурный потолок потемнел до цвета спитого чая. Пока вращающаяся дверь со скрипом останавливалась за ее спиной, Алиса Прескотт мысленно готовила себя к нескольким утомительным часам скуки перед сном. В номере наверняка жарко. Окно выходило на маневровые пути. К тому же к югу от Хамбера не найти другой такой неровной кровати.

Конечно, занудные западные графства никак нельзя сравнить с невыносимым Лондоном, но… Ей не терпелось добраться до своего номера и скинуть хоть часть одежды. В Африке жара сильнее, но в колониях от женщины и не требуется таскать на себе такие вздорные произведения портняжного искусства, как нижние юбки из китайского шелка, бумажные нижние рубашки до колен или широкие шелковые пояса. А если и требуется, то уж во всяком случае ее не заставили бы ходить в таком виде всю вторую половину дня по провинциальному городку.

А эту шляпу с плюмажем она сорвет с себя в первую очередь.

В воскресные вечера в Грейфрайерз только и развлечений, что вечерняя служба в соборе Святого Михаила. Впрочем, сегодня в городском парке состоялся импровизированный митинг, вызвавший некоторое оживление местных жителей. Несколько раз восславили мистера Эсквита, храни его Господь, а кайзера заклеймили позором. Мэр произнес несколько слов об Империи, В Пределах Которой Солнце Не Заходит, и об Англии, Ожидающей От Каждого Мужчины Исполнения Священного Долга. Наспех собранный оркестр исполнил несколько военных маршей. Все хором пропели «Страну надежд и славы» и «Боже, храни Короля», вслед за чем толпа тихо рассосалась сама собой, словно горожане стеснялись прилюдного проявления эмоций.

Алиса подошла к конторке забрать ключ от номера. Ее ячейка для корреспонденции была пуста, и это уже было хорошо, ибо только в больнице и полиции знали, где она остановилась.

Алиса надеялась, что Д’Арси нашел записку, которую она оставила ему в гостиной, – порой он бывал поразительно бестолков и слеп как крот. Она часто поддразнивала его этим. Под подушкой она оставила другую записку: «Прочитай записку на камине». Интересно, чем он занимался этим утром, без нее? Может быть, даже в церковь пошел! Надо будет завтра послать ему телеграмму. Если только Эдварду не станет хуже, она завтра вернется в Лондон.

Клерка нигде не было видно. Прежде чем Алиса успела поднять маленький медный колокольчик, благоразумно оставленный на конторке для подобных случаев, из дальнего конца вестибюля ее окликнули:

– Мисс Прескотт?

Она вздрогнула и обернулась.

Должно быть, он сидел в угловом кресле и только теперь встал. Крупный, осанистый мужчина, одетый, как банкир, в лучший воскресный костюм – жилетка и золотая цепочка от часов.

– Да.

Он поклонился и не спеша подошел к ней, держа в руке котелок. Его волосы начинали редеть, кончики седеющих усов вздергивались вверх, как у кайзера.

– Инспектор Лизердейл, полицейское управление графства, мисс Прескотт. Разрешите побеседовать с вами?

Алиса отпустила колокольчик. Ее сердце вело себя возмутительно.

– Конечно, инспектор. Надеюсь, хоть вы объясните мне, что произошло. Я справлялась в полиции, но офицер там оказался на редкость необщительным.

Полицейский кивнул, словно ничего другого и не ожидал. Он сделал жест в сторону массивных диванов у камина:

– Простите, мэм, в гостиной сидят несколько джентльменов. Здесь нам никто не помешает.

Она подошла к камину первой и осторожно уселась на край дивана, держа спину прямо, как ствол мушкета. Подушка продавилась настолько, что ей пришлось неудобно скособочить колени. Она прислонила зонтик к подлокотнику и стянула перчатки. Лизердейл с бережливостью, присущей среднему классу, поддернул штанины на коленях и лишь затем утонул в диване рядом с ней. Он достал из кармана блокнот и автоматическую ручку.