Так мы можем стоять вечность. Родная душа. Родная, но недостаточно моя. Это свалившееся счастье я украла у кого-то, кто по-настоящему достоен. Втихушку, пока никто не видел, подкралась и захапала себе.

Однажды я разбирала фотографии и обнаружила, что недостаточно знаю того, кто на них изображен. Вот он, мой родной человек, я вижу его каждый день. Я знаю каждый его сантиметр. Знаю, какой он любит чай и какие сериалы предпочитает. Знаю, как справиться с его темными непослушными волосами до плеч. Знаю, как он стесняется веснушек и гордится густой бородой. Я коллекционирую знания о нем, но этого недостаточно. Каждый раз появляется что-то новое и мне становится страшно. А может и нет никакого мы? Может я все выдумала?

Если закрыть глаза, я почти не вспомню его лица. И не потому, что оно невзрачное или неприглядное, наоборот. Оно светится, оно идеально до боли. Его ледяные глаза против моих цвета кофе. Его темные волосы волнами против моих медных. Кто он? Какую часть я знаю? Десятую? Сотую? Тысячную? Мимолетное ощущение незнакомца. Я его ловлю, как бабочку-однодневку. Быстрее, тащи банку, мы посадим ее внутрь. Мы знакомы?

А потом обнимаю его и стою мокрая, в длинной майке. И босая, как та девушка на пачке с солью. С головы капает, но не жир. Рус, весь мокрый, стоит и смеется. Я гонюсь за ним по маленькой комнате и бросаю на кровать. Мы обнимаемся, даже не целуемся, а просто лежим. Я так люблю дышать им. Миндаль? Или все же оливковое масло? На что похож твой запах я так до конца и не поняла, но знаю, что он приятный. И все же, орех. И все же, счастье. За которое надо платить.

Ты проголодался. Я тоже. Мы едим пасту, пьем «Молоко Богородицы»[2] и смотрим друг в друга. Наступил момент, когда можно просто молчать и быть счастливым. А можно говорить ерунду. Или блистать ораторским кухонным искусством. Здесь можно все. И слова вьются бесконечным канатом. Ни начала, ни конца. Нерушимая середина. Мы его перетягиваем, этот канат, играем словами как котята с клубком. Мне повезло быть с тобой. Но за все надо платить.

Месяц спустя мы танцуем под Боуи[3]. На столе Крымское и салат с желтыми помидорами. Телефон разрывается смсками, но ты не берешь. Ты вдыхаешь запах моих волос и называешь своей жизнью. Я верю. Мы гармония. И за это надо платить.

А когда-то, очень давно, я сидела у тебя на коленях. Тесный бусик[4], в котором уместилось человек десять-двенадцать. Внутри галдеж и громко играет Пантера[5]. Мы едем по южному мегаполису, протискиваясь сквозь поток полудня.

– Откройте окно, дышать невозможно! Слышь, – беззлобное, но напористое обращение к водителю, и в машине открываются все окна разом. Чуткость с привкусом рок-н-ролла.

Дешевое пиво покрыло пол миниатюрного автобуса. Спереди доносятся пение и человеческий лай. Лето впорхнуло в открытые окна, а взамен в атмосферу выплескивается густой дым сигарет Данхилл.

Салон дышит табаком и свободой. Это наша вторая кожа. Лица расплываются в молодых пьяных улыбках. Впереди будущее. Злое и дурманящее.

– Чуваки. Вы вообще понимаете? Мы сейчас едем на концерт, где нас ждут. Ждут, понимаете? Если я достану руку из-под твоей задницы, друг, то произнесу тост! За рок-н-ролл, пьянство и свободу, мать их!

– Воистину, чувак!

Я держу в руках пластиковый станки с дешевым вином, волосы выкрашены в огненно-рыжий и начесаны – как в ГДР. Я оглядываюсь на тебя, смотрю прямо в бездонные глаза-океаны и ловлю твою хитрую улыбку, которую я давно раскусила.

По-моему, тогда я догадалась, что мы счастливы. И за это нас ждет расплата.

Обрывки. Клочки бумаги. Старые инструкции, важные документы. Мы роемся в старых билетах в перевернутой коробке, которая свалилась на меня с верхней полки. Уже не важно, что я искала и зачем. Нам смешно и мы толкаем друг друга, сидя на мягком ковре. Я бы и не подумала бы достать билеты и вспомнить каждый полет, если бы не предчувствия.

В нашей квартире все пропитано нами. Каждый угол помнит наши взрослые детские игры – признаки всепоглощающей, безусловной любви. Ты можешь быть дурачком, самым странным на этой планете, в этой комнате и, в то же время, уверенным – ты любим.

Стройные ряды корешков книг выстроились в алфавитном порядке. В те дни, когда работа не поглощает без остатка, мы садимся лицом друг к другу на кровати или полу, подминая ноги под себя, и читаем-читаем-читаем. Взахлеб, со смехом и слезами. Вместе. Тела, пропитанные эмпатией. Души, заполненные отзывчивостью. Самый тихий шепот, который не услышит один, почувствует на коже другой. Я молилась этому единству. И знала: расплата близко. Ближе. Горячо.

– Смотри, что нашла! Смотри! Это в том году было. А это мы отдыхали летом, помнишь?

Билеты пахнут миром. Не просто бумажки, а билет в воспоминания. Берешь в руки и мигом в аэропорту. Приятная усталость в шее от нескольких часов в неудобном кресле и предчувствие позднего ужина в незнакомом городе.

Предчувствие. Оно и привело меня туда, где мы сейчас. В то сейчас, где я любуюсь спокойствием. Билеты в воспоминания о последней поездке. Она была побегом. Наивное одобрение обернулось навязчивым присутствием третьего. Мне бы этого не хотелось. Свободные нравы – это хрень, которую придумали те, у кого атрофировалось чувство собственничества и самоуважения. Какая, к черту, свобода? Это миф, придуманный рабами. Свободные нравы – миф, придуманный аморалами. Один пьяный поцелуй, вымоленный слезами и восхищением. «Как хорошо, что мы есть. Как хорошо, что есть жизнь». И ее лицо уже возле меня, она насилует меня ртом, и мне страшно. Страшно, что так и надо. Ведь надо? Страшно, что оттолкнув – обижу. Обижу?

К горлу подкатывает. Я боюсь, что меня вырвет и делаю вид, что мне нужно отдышаться от такой страсти. В комнате находится Рус, он наблюдает за этим и мотает головой из стороны в сторону, укоризненно, но без злобы, глядя на меня. Я вижу этот вопрос: «Ну и зачем?». Я пожимаю плечами и шепчу: «Прости. Она бы обиделась». Он цокает, но кивает. Еще пара бутылок в межвременном пространстве. Я не знаю, когда мы, но уже с минуту наблюдаю за тем, как она, раздетая, ползет к моему человеку. Он оцепенел. Я оцепенела. Вспышки сменяют картинки. У меня кружится голова. Прежде от вина такого не было. Я мотаю головой, пытаясь прогнать плохой сон. Пьяный предательский калейдоскоп. Лица. Ступни. Льется вино. Это не моя бутылка.

Я не помню ничего, что было между поцелуем и кадром с розовой задницей в бирюзовых трусах. Все в тон ее волосам.

Сучка, слезь с моего человека. Мне хочется вопить, но из меня вырывается лишь сиплый стон, на который гостья оборачивается. Таких гостей на двери вешают в назидание тем, кто превысил лимит гостеприимства. Я вижу ее жадное лицо, она стоит на четвереньках, обернувшись на меня. Ее рука уже сползает к штанам, к ремню – моему ремню. Это я его подарила. Это меня бросает в жар каждый раз, расстегивая его. Глаза стервы блестят. Я знаю, ты слышишь мои мысли, мразь. Остановись.

Ее лицо искажает издевательская ухмылка, она смотрит прямо мне в глаза и расстегивает штаны. Мой человек лежит как вкопанный и не может пошевелиться. Я вижу, что он жив, он в сознании, его живот раздувается на вдохе и опадает на выдохе, но он нем. Его глаза стеклянны, а он обращен в живой камень.

У меня нет сил оставаться в сознании, я сижу на той же кровати, упершись спиной в стенку, но не могу пошевелиться. Никакой фантастики, это просто алкоголь. Или нет? Прежде у меня не бывало такой реакции, и не может быть – во мне течет кровь Колхиды, разбавленная тысячелетним вином Галилеи. Это достаточное оправдание алкоголизма? Вспышка меркнет, и последнее, что я вижу перед нездоровым сном – это озорные огоньки в зрачках блудницы и ее волосы-змеи, опутавшие моего человека. Ну и причудится. Спать.