– Приветствую вас именем солнца, лучезарная Бера, в этот славный день нашего знакомства. Пусть властители судеб вымостят вам дорогу к цели.

– Я сама могу вымостить её, – мрачно отозвалась Бера.

В этом чародее её раздражало всё: и лёгкость, с какой он попал в общество, ему не предназначенное, и цветистость его южного приветствия, и издёвка, которая послышалась ей в пожелании достичь цели.

Воспоминание пронеслось в мыслях Беры быстрее, чем путь от погреба к сакрарию. Бера остановилась возле ниши с расставленным по полкам урнам. Лампады безжизненно свисали со своих крюков.

– Простите-простите-простите, – бормотала Бера, отставив амфору и вытаскивая лампады из металлических колец креплений, и сердце её трепетало от инстинктивного ужаса перед гневом предков.

– Я была не в себе, – пояснила Бера и откупорила амфору. Пока разливала масло, густой запах которого выкручивал желудок, жаловалась дальше: – Не знаю, что нашло на меня. Это всё Кнэф: он мужчина, он должен был сопротивляться сильнее.

Бера мысленно отругала себя за ненавистную отсылку к полу, но предки были людьми патриархальных нравов, им такие разговоры должны быть по душе. Руки её дрожали, капли масла стекали по круглым бокам лампад. Как и многие обитатели Гатарха, Бера трепетно относилась ко всему потустороннему и верила, что в Пустоши духи предков приносят ей удачу, а может даже борются с кошмарами вместе с ней.

– Простите меня, пожалуйста, что не уследила за огнём. Я не со зла. Я чту вашу память и благодарна за каждый прожитий день, – шептала Бера, поправляя фитили, развешивая лампады на цепочки с кольцами.

Ещё одна страшная мысль терзала её: она отдалась мужчине под сенью отчего дома, как бы предки не прогневались – у гатаитов, к которым принадлежал род её отца, добрачное целомудрие дочерей считалось обязательным. Бере ближе оказались традиции северных племён, к которым она принадлежала по материнской линии. О них в этом доме не говорилось, ведь по законам севера женщине следовало пожить с мужчиной, чтобы понять, достоин ли он стать спутником её жизни.

«Ёфур оказался недостоин», – с тоской подумала Бера и яростно высекла из кремня искру. Первая лампада стыдливо затеплилась, запах масла усилился.

«Никогда больше не буду столько пить», – спрятав кремень в выемку в нише, Бера разожгла от первой остальные лампады, сложила руки и, опустив очи долу, взмолилась предкам:

– Простите мне мой буйный нрав и непокорность, простите, что в моей крови сильны чужие традиции, но так сложилась судьба. Молю только об одном: в наказание за осквернение дома не сводите нить моей судьбы к браку с Кнэфом. Знаю, стражное дело не женское, но я приношу пользу, я защищаю ваших потомков, а род продолжит мой брат, он не однолюб, как отец, и обязательно возьмёт несколько жён и наложниц, чтобы семья наша ширилась и процветала.

Из глаз Беры вытекли скупые слезинки, она оглядела каждую из сорока восьми урн предков, поклонилась до земли и потащила амфору в погреб.

Греть воду было решительно некогда, Бера накачала из колонки ледяной воды, наполнила кадку в холодной бане. Мурашки топорщили кожу Беры, пока она готовила себе страшную кару и закапывала душистые цитрусовые настойки в воду: что угодно, только бы смыть с себя запах Кнэфа, вытравить малейшие следы его прикосновений.

Точно на казнь Бера поднялась по деревянным ступенькам лесенки и, набрав в лёгкие побольше воздуха, нырнула в обжигающую влагу. Волны плеснулись на голубые плиты. Бера вскрикнула, отдышалась и нырнула с головой.

Из кадки она выскочила мокрая, окончательно протрезвевшая и слегка шальная.

«Может всё не так уж плохо. – Стиснув зубы, Бера торопливо растирала полотенцем побелевшую кожу. С волос текла ледяная вода, вызывая новые волны мурашек. – Зато я узнала, что Ёфуру нельзя доверять. Было бы хуже, если бы он предал меня, когда мы стали семьёй… Да, всё к лучшему. Ну кроме того, что я спуталась с Кнэфом… и угораздило же!»

Бера глянула на кадку с водой и лужи на полу, махнула на это рукой и поспешила в пиршественный зал – именно там предстояло самое страшное.

Откровенно говоря, страшно было не только там, но и на кухне. Только на кухонный беспорядок слуги жаловаться не будут, так что Бера принялась сносить грязную посуду и объедки туда. Бегала она так же резво, как в своё время уносилась от повара с плюшками, и даже посмеивалась над тем, что сейчас не с кухни уносит, а таскает туда.

Стол и стулья тоже легко встали на место.

Труднее было с погребом.

Положа руку на сердце – Бера боялась туда спускаться. Боялась больше среднего кошмара и даже почти как кошмара большого.

Необходимость торопиться помогла Бере раскрыть запретные створки на лестницу в сокровищницу отца.

«Не убьёт же он меня», – справедливо заметила Бера, выглядывая в сумраке следы разорения.

«Надо фонарь взять», – она хлопнула себя по лбу и сморщилась от головной боли. Развернулась.

Тонкий звон наполнил коридоры и комнаты.

Ленту надвратного звонка родители перед отъездом соединили с общедомовой сетью колокольчиков, чтобы Бера могла и без слуг узнать о гостях.

У Беры упало сердце: «Неужели родители вернулись? Да если ещё с родными невесты – вот это позор! – она метнулась во внутренний холл. Вспомнила ещё страшное. – Я же дверь в воротах не заперла, отец меня убьёт за безответственность!»

Подхватив подол, шлёпая босыми ногами, Бера пробежала через коридоры и холл, в два прыжка преодолела полукруглое крыльцо и понеслась по вымощенной овальными плитами дорожке к воротам, чтобы успеть открыть прежде, чем отец толкнёт створку и обнаружит её незапертой.

– Бегу-бегу! – выдохнула Бера, надеясь, что это даст ей ещё несколько лишних секунд.

Еле затормозив, одной рукой приглаживая волосы, другой Бера провернула замок, с удивлением отмечая, что он всё же заперт, и распахнула створку.

Но за ней оказались вовсе не родители Беры.

Чтобы вернуться в свою мансарду в многоквартирном доме возле Стражериума, Ёфуру пришлось вспомнить домушное прошлое. Ещё мальчишкой он ловко перебирался с крыши на крышу, пролезал в окна и дымоходы. Прежние навыки не совсем забылись, но в Стражериуме Ёфур отъелся, накачал тяжёлые мышцы, и ему не хватало ловкости прежнего истощённого паренька.

Под его босыми ногами, раньше ловко цеплявшимися за малейшие выступы, хрустела и лопалась черепица, и Ёфур соскальзывал. Пот катился с него градом, даже тряпка Амизи на бёдрах промокла.

«Только бы меня никто не увидел, – думал поначалу Ёфур, но быстро сменил желание: – Только бы не свалиться».

Амизи жила в среднем городе, но даже в этой относительно зажиточной части слишком много было старых, разрушающихся домов. По переулкам сновали люди, слишком занятые, чтобы смотреть наверх, а шум голосов, блеянье носившихся без привязи коз, крики ослов и торговцев заглушали треск шагов Ёфура. Он крался по прогибающимся крышам, переползал с мансарды на мансарду, благо расстояние между ними невелико.

Городская стена располагалась достаточно отдалённо, чтобы не опасаться быть узнанным другими стражами, а на башни чародеев поднимались так редко, что взгляда с них Ёфур не опасался.

Он до дрожи боялся даже подумать, что станут говорить о нём, если узнают, как он сбежал от Амизи.

«Проклятая чародейка, все они только за чужими спинами прятаться горазды. Попробовала бы она сама меня вытолкать за дверь – я бы ей показал, – кривился Ёфур, перебираясь по лопающимся черепкам. – Вон я каким сильным стал, видным, а она ещё смеет мне отказывать».

Чем дальше от места позора, тем злее и самовлюблённее становились мысли Ёфура, уже не стесняемые близостью львиных когтей и клыков: «Я ей покажу. Она ещё рыдать станет. Она на коленях будет вымаливать прощение». Он так ярко представил себе Амизи, стоящую на коленях и примирительно посасывающую его член, что сразу всем весом наступил на крышу. Хрустнув, черепица пропустила ногу внутрь, сдавила на голени глиняными зубами.