Наверное, она шла довольно долго. Даже точно долго. Ведь она знала, что расстояние до театра не было близким. Но куда делось время, потраченное на дорогу? В какие дыры, в какие воронки проваливается время, проведённое приятно? Бог весть. Дарина вдруг обнаружила, что стоит перед старым, похожим на неестественно огромный сарай зданием, которое и выполняло функции столичного театра за неимением ничего получше. Точнее сказать, это было помещение, которое его хозяин вот уже много лет сдавал разным труппам, и местным, и приезжим, и все привыкли называть его театром.

Дарина купила билет, побродила немного вокруг – всё же она пришла слишком рано, – и направилась внутрь, туда, где царил таинственный полумрак и в воздухе висели капельки предстоящего волшебства. Честно сказать, и таинственность, и капельки волшебства присутствовали только в её голове, а в зрительном зале, вернее, в том помещении, которое хотелось, но вряд ли можно было назвать зрительным залом, было просто темно. Грубо сколоченную сцену давно не мыли как следует, лавки, составленные перед ней рядами, тоже никто бы не решился назвать новыми и чистыми. Но Дарина прошла к довольно приличным креслам, составлявшим первый ряд – она покупала билеты только на эти, самые дорогие, места.

Ей пришлось ждать, когда соберётся разношёрстная публика, но и это не было ей в тягость – она крепко держалась за своё предвкушение и собиралась с ним расстаться только с началом спектакля, когда предвкушение должно было перейти в новую стадию – наслаждение. Дарина ждала чуда. Она очень хотела чуда. Она была уверена, что увидит чудо. Что же удивительного в том, что она его получила? А в том, что казавшиеся на первый взгляд незначительными события перевернули весь ход истории, и вовсе не было ничего странного – сколько грандиозных событий начинались с мелочей.

А уж удивляться тому, что она влюбилась, было и вовсе смешно. Она влюблялась уже семьсот раз. Собственно, ради этого она и ходила в театр: артистов Боги создали именно для того, чтобы в них влюблялись. Это было нормально.

Но сегодняшнее чудо было чудеснее всех предшествующих. Сказать, что спектакль ей понравился – значило ничего не сказать. Даже необычайно шумная и возбуждённая сначала публика (зловещим шёпотом обсуждавшая какое-то покушение – Дарина на поняла, какое, да и не имела желания вникать в это) ближе к середине притихла, а к концу, кажется, даже забыла, как дышать. Актерам не надо было повышать голос – каждое их слово достигало зрителей, которые впитывали в себя всё, что шло со сцены не только ушами, глазами, но и всей кожей. Все так искренне переживали за главного героя, словно он был им всем близким родственником. Женщины поголовно вытирали слёзы.

Что же касается Дарины, то она в первые же минуты потеряла способность видеть и слышать что-то, кроме спектакля. А когда на сцене появился красавец царевич в чёрном бархатном камзоле, она тут же почувствовала, что никакая сила в мире не заставит её оторвать взгляд от его бездонных, полных вселенской грусти глаз.

Царевич был глубоко несчастен. Его отца, благородного царя, коварно усыпил злой ворожей Арвус, влив ему в ухо заколдованное зелье. И бедный царевич, недавно вернувшийся из-за границы, впал в отчаяние, понимая, что у него не хватит сил, чтобы одолеть злодея и спасти отца. На его проникновенные монологи зрители отвечали такими яростными аплодисментами, словно готовы были вмешаться и собственноручно прикончить тирана. А в сцене, когда царь-отец в виде призрака явился сыну во сне, чтобы разоблачить своего отравителя, даже мужчины, конфузясь, незаметно смахивали слезу. Женщины же рыдали, не стесняясь.

Но всё, конечно, закончилось хорошо: мужественный царевич всё же одолел в поединке коварного врага – под неистовые крики восторга всего зрительного зала – и нашёл способ пробудить от волшебного сна своего отца. В сказочном царстве вновь наступил мир.

И несколько десятков простых горожан, в течение трех часов не встававших с жёстких неудобных скамеек в тёмном, грязным зале, были так этому рады, словно от благополучия какого-то неведомого царевича, которого они видели впервые, из непонятного государства, которого и не существовало, скорее всего, на самом деле, зависело их собственное благополучие. И каждый ушёл домой чуточку счастливее, чем раньше, хотя, по сути, ничего в их жизни не изменилось. Такова была сила искусства.

Но Дарина, даже возвращаясь домой по тёмным улочкам, всё ещё видела перед собой красивое лицо царевича: он стоял на краю сцены вместе с другими артистами, устало улыбаясь. Волосы его слиплись от пота, а дыхание было прерывистым. А Дарина смотрела на него, не отрываясь, не замечая, что механически хлопает в ладоши в такт с остальными зрителями, и плакала, и не тяжелая судьба прекрасного царевича была причиной её слёз, она плакала потому, что вот сейчас занавес закроется, и скроет от неё того, кого она уже любила всей душой.

Судя по всему, не она одна испытывала подобное чувство. В тот момент, когда один из служащих театра начал уже тянуть залатанную, неопознаваемого цвета тряпку, которую здесь гордо именовали занавесом, полная девица, прорыдавшая басом весь спектакль, вдруг запрыгнула на сцену и повисла на шее у царевича, заливая его своими слезами, и чуть не уронила его. Все: и зрители, и артисты – дружно засмеялись. Эта толстушка своей несуразной выходкой, наверное, сумела выразить чувства всего зала.

Но царевич, как ни странно, совсем не рассердился. Он осторожно, но твёрдо оторвал от себя поклонницу, а когда она в непроходящем припадке любви попыталась напрыгнуть на него вторично, вдруг взял в руки её круглое, мокрое от слёз лицо и смачно поцеловал её в щёку. Зал взревел от восторга. Бедная толстушка, сражённая наповал, зашаталась и несомненно бы упала, если бы её не подхватил плечистый молодой артист, игравший друга царевича. Он бережно отгрузил её практически бездыханное тело на ближайшее кресло и убежал за занавес, скрывший уже остальных артистов.

Зрители тоже стали расходиться. Было уже поздно, всем завтра предстоял трудный рабочий день. Даже толстуха, поднявшись с кресла и бросив тоскливый взгляд в сторону занавеса, уныло поплелась к выходу, бормоча что-то себе под нос.

И только Дарина всё ещё стояла, не в силах заставить себя выйти. Её поразила смелость толстушки. И ещё. Было что-то ещё, что не давало ей покоя. Последний раз взглянув на сцену, она наконец покинула пустой зал. Ей многое надо было обдумать сегодня.

– Две недели. Две недели! И всё псу под хвост! – Иларий вскочил. – Две недели мы везли эту Траву – и всё зря?

– Тише ты! – шикнул на него Пармен. – Незачем об этом сообщать всему городу. И сядь уже. Что за манера прыгать, как обезьяна!

– И ешь уже! – это Каролина сунула ему под нос миску.

Артисты сидели вокруг костерка, который разложили возле повозки. По случаю неожиданного похолодания все закутались в тёплые одежды. В Столице они устроились неплохо. В каждом городе, где они давали представление, как правило, находился пустырь вдали от шумных улиц, где можно было на несколько дней поставить повозку. Здешний пустырь был ничуть не хуже всех прочих, а может, и лучше. С одной его стороны торчала полуразрушенная каменная стена неизвестного происхождения, вероятно, остатки чьего-то дома, которая прекрасно укрывала от ещё довольно холодного весеннего ветра. Жилые кварталы начинались далеко за пустырём, вселяя надежду, что новосёлов никто не потревожит. Правда, с одной стороны этого райского местечка доносился весьма ощутимый запах свалки. Но какой же пустырь без свалки! Городские жители просто уверены, что все пустыри предназначены исключительно для того, чтобы перетаскивать туда то, что ужасно воняет.

В остальном здесь было вполне уютно. Если учитывать, что они не собирались оставаться тут надолго.