Всё, что он до того знал, всё, во что он до того верил, подверглось серьёзному пересмотру. Досталось не только советской идеологии, но и куда более общим вещам. В частности, его вдруг начал интересовать извечный вопрос – что делать, чтобы стать счастливым? Школа учила, что счастье обретается самоотверженным трудом на благо Родины. Быт же учил, что счастье – это приятная видом домовитая жена и хорошая зарплата. Он попробовал разобраться в очевидном противоречии. Ему нравилась идея трудового подвига, трудового страдания, когда работаешь не за деньги, а за что-то более высокое и важное. Однако же, если человек ради высокой цели ежедневно страдает, то не перевесит ли сумма его страданий однократную радость от реализации мечты? Особенно нелепой выглядела ситуация, когда, несмотря на каторжный труд, на все вынесенные страдания и терпения, конечная цель оставалась недостигнутой. И в то же время, если вообще отказаться от высоких целей и согласиться быть неброским гражданином с приличной зарплатой, миловидной женой и благовоспитанными детьми, то чем же тогда его жизнь будет отличаться от жизни любого обывателя? В конце концов Заломов решил, что человек должен всегда стремиться к цели высокой, почти заоблачной, но всё-таки реалистичной, достижимой. И путь к ней должен быть тщательно продуман и просчитан.

И, конечно же, он мечтал о науке и об открытиях. Но каких? Странно, но его не интересовали открытия-изобретения, приносящие людям практическую пользу. Нет, он мечтал об открытиях, просто удовлетворяющих его любопытство. Так, например, он хотел знать, почему неандерталец, несмотря на рекордный вес своего головного мозга, бездарно вымер, не совершив ничего великого; или почему природа так долго готовилась к созданию мыслящего существа. Такого рода вещи его страшно волновали, и он был готов отдать многое, чтобы в них разобраться.

За годы студенчества Заломов слегка откорректировал свои юношеские представления о жизни. Наблюдая за горожанами, болтая за бутылкой с друзьями и подругами, слушая нравоучения старшего поколения, он утвердился во мнении, что практически всё у людей вертится вокруг денег. Величина зарплаты является для его современников не только мерой их труда, но и мерой их самих. И ещё он заметил, что именно гонка за жёлтым металлом ломает человеку жизнь, заставляя его отказаться от прекрасных мечтаний юности. Значит, – решил Заломов, – для того, чтобы всегда оставаться самим собой, чтобы всегда делать то, что хочешь, совершенно необходимо воспитать в себе равнодушие к деньгам. Изучив биохимический состав продуктов питания, он оценил стоимость не изысканного, но полноценного пищевого рациона. Прибавил расходы на простую одежду, транспорт и государственное жильё, и у него получилось, что уже зарплаты простого технического лаборанта более чем достаточно для вполне сносной жизни. Вот эту-то ставку технического лаборанта и объявил Заломов своим разумным минимумом, ниже которого падать не стоит. Ну а всё, заработанное свыше, он счёл роскошью, хотя и приятной, но вовсе не обязательной.

Однако вернёмся к теме его первой любви. В начале четвёртой четверти был школьный вечер с танцами, а танцам предшествовало «культурное мероприятие», на котором активные школьники пели песни и читали стихи. Заломов и Юрка сидели среди зрителей и благодушно ожидали конца нудной комедии. И тут совершенно неожиданно на сцену вышла Танечка и стала читать письмо Татьяны к Онегину. Душа Заломова сжалась в комок. Больше всего он боялся, что его возлюбленная провалится, что скромность и редкая сдержанность не позволят ей прочесть всё как нужно. Она декламировала негромко, но так проникновенно, так искренне, что временами у него мороз пробегал по коже. И ему казалось, что письмо, читаемое Танечкой, было предназначено не Онегину, а лично ему. Когда она закончила, раздались аплодисменты, и Танечка как-то вызывающе взглянула на него, а может быть, на сидящего рядом друга.

А после концерта были танцы. Заломов танцевал с кем угодно, но только не с Танечкой, Юрка же, напротив, танцевал только с нею. Вечер близился к завершению, когда вдруг объявили дамский вальс. Заиграла музыка, но никто из «дам» с места не тронулся. Просторный зал был пуст, сверкал начищенный паркет, да сияли белизной передники рассевшихся вдоль стен старшеклассниц. И тут одна из них резко поднялась и с решительным видом направилась к стоящим рядом друзьям. Это была Танечка. Юрка уже подтянулся, решив, что девушка идёт к нему, но та прошла мимо него и остановилась перед Заломовым. И началось их бесконечное вальсирование. В полном одиночестве они кружились и кружились на блестящем паркете, и яркий круг белых передников бешено вращался в глазах Заломова. Он только молил Бога не запнуться и не опозориться. За все эти долгие две с половиной минуты Танечка не проронила ни слова и ни разу не взглянула на своего партнёра.

Казалось бы, столь яркий поступок Танечки, крайне нехарактерный для её скрытной, сдержанной натуры, говорил ярче слов, кому она отдаёт предпочтение, но этот вывод испугал обоих друзей. Сразу после того вальса они вышли в коридор, и Заломов поспешил восстановить прежний status quo.

– Юрка, она хочет, чтобы ты её возревновал.

– А какой в этом смысл?

– Чудак, это же классический женский приём. Так она пытается поднять градус твоей влюблённости.

– Куда уж выше?

– Юрка, ты же такой классный парень! Несомненно, она считает тебя сердцеедом и боится, что ты просто приволакиваешься за нею, чтобы увеличить список своих побед.

Удивительно, но такое сомнительное объяснение успокоило Юрку. И самое странное, в свою высосанную из пальца версию уверовал и сам Заломов.

Вот какие воспоминания оживили у Заломова строки из «Евгения Онегина». «Почему же тогда я не решился выяснить всё у самой Танечки?» – спросил он себя и услышал ответ своего второго Я: «Из её поведения в тот вечер и из бесчисленных ранее подмеченных мелочей ты знал, что она выбрала тебя. Но тогда в шестнадцать лет эта мысль тебя устрашила. Ты испугался последствий… и, пожалуй, поступил правильно». – «Ну, нет, – возразил Заломов, – это был мой первый малодушный поступок».

Владислав вышел из Института, и ноги сами понесли его по лесной дорожке к школе для одарённых детей. Начиналось сибирское лето. Папоротник-орляк завершал развёртывание своих ажурных псевдолистьев. По узеньким тропкам шныряли птенцы дроздов-рябинников, уже достигшие размеров родителей, но ещё не растерявшие своей детской доверчивости. Летели на первое любовное свидание сотни только что вылупившихся из куколок боярышниц – крупных и неуклюжих белокрылых бабочек. Заломов поймал себя на мысли, что и ему сейчас, как любой из этих бабочек, не даёт покоя тот же зуд, тот же древнейший и потому необоримый инстинкт.

Впрочем, примитивный и грубый инстинкт, видимо, хорошо знал, что делал, ибо, как только Заломов подошёл к школе, случилось форменное чудо – парадная дверь распахнулась, и на крыльцо выскочила Анна. Она легко сбежала по ступенькам на тротуар и, не взглянув в сторону Заломова, быстро пошла (как ему показалось, полетела) к своему дому.

– Анна! – хрипло позвал он, и сам не узнал своего голоса. Девушка резко остановилась. Пару секунд она смотрела на Заломова и молчала, и он молчал, наслаждаясь любованием ею. В голове его вертелись нечёткие противоречивые мысли: «Боже, как же она хороша! Интересно, она и на самом деле так хороша, или мне это только кажется? Неужели красота женщины – просто приманка для мужчины?» Он стряхнул с себя эти неуместные мысли и снова утонул в ярких и правильных чертах Анны. Как сквозь сладкий сон, как сквозь шум тёплого дождя донеслись до него её слова: «Влад? Вы? Как славно, что мы встретились! Я ужасно рада вас видеть. Как раз сегодня хотела вам звонить. Вы свободны?»

И не успел он ответить «да», как в голове его снова зазвучал внутренний голос: «Но зачем нужна естественному отбору именно такая форма носа, губ и бровей?» – «Действительно, зачем?» – мысленно добавил Заломов.