Повисла напряжённая тишина. Драганов занял своё место за широким письменным столом и жестом указал Заломову на стул напротив.

– Ну что там у вас стряслось? – начал шеф деловую беседу, почёсывая свою атлетическую грудь и позёвывая.

– Егор Петрович, я вчерне закончил просмотр взаимодействия личинок с тридцатью двумя красителями и выявил семнадцать образцов, перспективных для дальнейшей работы.

– Ну и что это за красители?

– Видите ли, я знаю только их условные коды, доктор Чуркин почему-то не сообщил мне их формулы.

– А?! Молодец Мироныч! Это я попросил его не давать вам формул.

– Это почему же? – почти вскрикнул Заломов.

– Много будете знать – скоро состаритесь. Продолжайте ваш рапорт, – резко и зло осадил Драганов подчинённого.

Такой грубый выпад шефа поставил Заломова перед непростым выбором: или возмутиться или подчиниться. К ужасу своей самооценки он выбрал второе и после краткого замешательства приступил к подробному отчёту.

Как и ожидалось, Драганов был доволен, что в целом его предсказания сбылись. Он даже позволил себе дозировано пошутить:

– Ну, наконец-то, Владислав Евгеньевич, а то я уж подумывал: а не поменять ли вас на какого-нибудь спортивного молодца, а ещё лучше на какую-нибудь рукастую да пригожую девицу-молодицу. Ну а вот теперь вижу: худо-бедно вы справляетесь.

Драганов потянул ящик письменного стола, вынул пачку дешёвых сигарет, подчёркнуто не спеша, закурил и картинно задумался. Затем встал, подошёл к окну и медленно заговорил, уставившись на газон, покрытый яркими цветами.

– Знаете, Владислав Евгеньевич, пожалуй, я рискну с вами чуток поработать.

Учёный снова глубокомысленно замолчал. Он молчал и молчал, не отрывая глаз от газона. А Заломов всё ждал и ждал, понимая, что шеф подбирается к чему-то важному.

– Владислав Евгеньевич, а вы в Бога-то верите? – наконец нарушил тишину Драганов, и в его голосе Заломов уловил нотки лёгкой досады, будто речь шла о промозглой погоде или о хронической бессоннице.

Младший научный сотрудник опешил, такого пируэта он никак не ожидал.

– Нет, конечно, – вырвалось из его уст. – Вы что? Проверяете меня на идеологическую зрелость?

– Да, проверяю, – ответил шеф в своей прямолинейной, грубоватой манере. – Мне нужно знать, с каким человеком имею дело, и насколь я могу ему доверять. Дак вы что? точно знаете, что Бога нет?

Драганов по-прежнему стоял спиной к Заломову, и это не позволяло молодому человеку видеть выражение лица своего начальника. «Уж не шутит ли? – мелькнула самая простая и самая удобная мысль. – Да нет, едва ли… уж больно голос суров». Так и не успев толком разобраться, Заломов выпалил первое, что пришло на ум:

– Видите ли, Егор Петрович, я считаю некорректной даже саму постановку вопроса о существовании Бога как внеприродного фактора, создавшего Вселенную с её живым и неживым содержимым и вдобавок ко всему постоянно следящего за каждым из пяти миллиардов жителей нашей планеты.

– Это почему же вы считаете вопрос о Боге некорректным? Существование такого, как вы выразились, фактора объясняет появление Вселенной так же просто, как план шкафа в голове плотника объясняет появление реального шкафа из дерева.

Драганов говорил веско и назидательно, ничуть не сомневаясь в своём моральном и интеллектуальном превосходстве над «молокососом».

– Да, но, в отличие от внеприродного Бога, ваш плотник (надеюсь, вы не имеете в виду знаменитого пасынка назаретского плотника) – существо вполне плотское, да и его план шкафа не так уж нематериален. Скорее всего, он воплощён в какой-то конкретной схеме контактов между вполне определёнными нейронами головного мозга плотника, – попытался держать удар Заломов.

– Да… богобоязненности у вас, я вижу, кот наплакал. Вас послушаешь, так и душа материальна.

– Егор Петрович, я не хотел бы развивать эту тему, – сухо ответил Заломов и добавил: – Так что же мне делать с теми семнадцатью красителями, которые обесвечиваются личинками? Какие из них выбрать для дальнейшей работы?

Драганов по-прежнему стоял у окна, смотрел на газон, курил и будто не слышал вопроса.

– Повторите в большем объёме работу с красителями лилового цвета, а все остальные из опыта исключите, – наконец произнёс он, делая акцент на каждом слове. – Да… и размножьте-ка линию Мёллер-5, ну и ещё парочку линий с маркёрами по двум большим хромосомам.

– Хорошо бы знать формулы красителей, это помогло бы мне сориентироваться… – возразил было Заломов, и тут же отметил, что слова его звучат как-то слишком любезно, почти просительно, чуть ли не угодливо.

– А вот об этом попрошу не беспокоиться, – оборвал его Драганов. – Вас ознакомят с формулами, когда Я сочту это нужным, – на слове «я» шеф поставил жирный акцент. – А пока работайте. Вам понятна ваша задача?

– Да, – безропотно согласился Заломов, изумляясь не столько странности указаний Драганова, сколько собственной странной покорности.

Разговор был завершён, его заключительная часть оказалась для Заломова совершенно неожиданной, и он даже забыл доложить о необычном поведении алого красителя с кодовым названием «КСК».

В тот вечер Заломов долго не мог уснуть: из головы его упорно не выходил разговор с шефом. Он ещё помнил, сколько переживаний доставила ему проблема существования высших сил в детстве. Так лет до двенадцати он панически боялся грозы. И это не был страх попадания в него молнии; нет, то был страх каких-то невидимых сверхмощных сил, следящих за ним и жаждущих покарать его за двуличие. Ведь на словах-то он, как положено советскому школьнику, в Бога не верил. Так что религиозное чувство юного Заломова выражалось главным образом в смутных страхах. Особенно страшно было ему грозовыми ночами, когда за окнами полыхали нестерпимо яркие, видимые даже сквозь сомкнутые веки молнии, а грозный гром, казалось, распарывал дом от крыши до потолка над его кроватью. И сколько ни говорили ему взрослые, что молния – это просто электрический разряд, а гром – просто звук того разряда, мистический страх перед грозой не проходил.

Как-то раз в одно лето, особенно богатое грозами, юный Заломов увидел поразительно яркий сон. Ему приснилось, будто он лежит на чёрном, недавно вспаханном поле. Он распластан и вдавлен в мягкую тёплую почву, а над ним раскинулся громадный купол неба. Вдруг на голубом небосводе проступают ярко-красные, будто горящие, контуры какой-то крепостной стены и высокого замка за нею, и он слышит гремящий мужской голос: «Веришь в Бога?!» – «Нет!» – пытается прокричать мальчик, но издаёт лишь сдавленный, едва слышный писк. И сразу после этого с неба начинает спускаться огромный сундук на толстом канате. Заломов всматривается в днище сундука и видит, что оно усеяно длинными острыми шипами. Вскоре грозные шипы нависают прямо над ним, и снова гремит тот же мощный бас: «Кайся! Кайся, жалкий червь! Веришь в Бога?» – «Да, да!» – громко и убеждённо кричит Владислав, раздавленный смертельным ужасом и чувством собственного ничтожества. Проснувшись, он ещё долго лежал на спине в мягкой постели. В комнате был включён репродуктор, и густой бас диктора продолжал читать какое-то важное правительственное сообщение.

Этот жуткий сон Заломов хранил в глубокой тайне не менее двух месяцев и лишь осенью рассказал его одной пожилой женщине, гостившей у матери. «Миленький ты мой! – сказала женщина. – Так это же Христос к тебе приходил. Это добрый знак. Христос только к избранным приходит». Нельзя сказать, что слова женщины успокоили Заломова, скорее напротив, его страхи после этого даже усилились. Лишь знакомство с физикой и, как ни странно, чтение Жюля Верна помогли ему существенно ослабить свой страх перед высшими силами, хотя излечение от этого психического недомогания пришло гораздо позже. И свидетельством тому снова явился сон.

Тогда Заломов учился в медицинском институте и много времени проводил в анатомичке, с интересом наблюдая за становлением у сокурсников «врачебного мышления». Более всего его поражало, как быстро вчерашние сентиментальные школьницы пропитываются махровым медицинским цинизмом. Как лихо и беззаботно вертят они в своих нежных ручках кости, внутренние органы и прочие фрагменты человеческого тела и весело суют шпильки во все отверстия и каналы. Но, пожалуй, более всего его шокировало отношение будущих врачей к трупам, превращённым в так называемые анатомические препараты. У этих людских останков не было ни кожи, ни внутренних органов – лишь скелет, связки, мышцы и нервы. Каждому из препаратов студенты придумали имя. Были там и Матильда, и Вася, и особенно популярным был Коля. Этот Коля при жизни был могучим парнем, можно сказать, геркулесом, а после смерти его великолепные мышцы теребили, бормоча божественную латынь, довольно бестолковые люди, в головах которых свистел пустой ветер молодости. Конечно, тот здоровенный парень, ставший после смерти Колей, едва ли предвидел, что случится с его телом, а вот в одной из склянок институтского анатомического музея были выставлены заспиртованные внутренности какого-то профессора царской России. Этикетка возле склянки сообщала, что учёный завещал свои останки медвузу для изучения анатомии. Заломова поразила сила духа человека, смогшего, даже не постигнув азов диамата, так радикально и так безбожно распорядиться своею священной плотью.