Кто-то подёргал дверь в туалет, и мой умственный коэффициент стал судорожно обдумывать стратегию возвращения в вагон. Дело в том, что шла-то я сюда по ходу поезда, и пассажиры видели только мою спину. А обратный путь пролегал против движения Синкансэна, и таким образом я просматривалась прямо анфас. Вдруг мой коэффициент осенило! В сумке у нас имелось гениальное изобретение какого-то сопливящего фармацевта – марлевая маска (выпуклая, делающая лицо похожим на соевый боб) на случай чихания, насморка, аллергии у её пользователя, или чтобы предохранить свой любимый организм в общественном транспорте от кашляющего соседа и его вируса. А мне она служила ещё и для маскировки. Всякий раз, когда рано утром надо было срочно выйти в магазин за молоком, с лицом для публики непрезентабельным, а косметику накладывать жутко не хотелось, то спасала такая вот марлевая штука – натянул на уши и вся «красота» в бобе.

Надев маску и опустив глаза, я вернулась на своё место. Как раз в это время поезд приближался к префектуре Сизуока, и гора Фудзияма находилась совсем близко, где-то там, за плотной завесой дождя. Мне было не до горы. Лишь только та настырная стрелка, покаравшая меня за неправильный выбор маршрута, подсыпала соли на рану, вопрос: «Куда я еду?» поднимался, как колосс, и рыдания возобновлялись.

Я применяла любые подручные средства для конспирации, такие как рукав кофты, зажатие носа пальцами, щипки и покусывание рук, и, кажется, ни один из сидящих или передвигающихся пассажиров и в ус не дул о плачевной ситуации на моём ряду. Да если бы кто-то и заметил рыдающую европейку, то навряд ли бросился утешать или успокаивать. Большинство японцев, будучи свидетелями проявления чьих-либо эмоций в общественном транспорте, или утыкаются в свои мобильные телефоны, или притворяются спящими.

Поезд подъезжал к вокзалу Сизуока. И тут произошёл нежданно-негаданно метеорологический сюрприз. Небо посветлело, выглянуло солнце и тучи плавно, как театральный занавес, разошлись над кратером священной горы. На сцене, залитая светом небесной рампы, стояла она, Фуджияма, культовая красавица японских телепередач по искусству, примадонна гравюр укиё-э[5] и открыток для туристов. Сзади меня раздались восхищённые возгласы, и кто-то захлопал, точно в зрительном зале.

Я впервые видела Фуджияму так близко. И тут мне надо бы воскликнуть: «У меня даже спёрло дыхание!» Но мой IQ был ярым противником и культа личностей, и культа гор. Даже Джона Леннона и Олимпа. Вдобавок ко всему, с моих коленей сполз на пол мобильный телефон, и от удара распался на части. Батарейка и сим-карта лежали от него отдельно. У меня даже спёрло дыхание! Это был очередной разбитый телефон!

Пока я его собирала, слушала звуковые сигналы, а они звучали как ни в чём не бывало, слёзы подсохли. Поезд отъезжал от вокзала Сизуока. Фуджияма была видна как на ладони. Склоны её были совсем не скалистые, а плавные и покатые, как спокойные мазки художника… Странно, почему тогда Кацусика Хокусай[6] в гравюрах «Тридцать шесть видов Фуджи» рисовал гору неприступной, с крутыми очертаниями, которую могли покорить лишь избранные? Видимо, прозорливый мастер увидел в Фуджияме то, чего не видели простые смертные: крутизну, непревзойдённость, эгоцентризм любимицы. Похоже, что и миру искусства была не чужда теория иерархии!

А сегодня у подножия священной горы делался чёрной тушью рисунок для ещё одной гравюры, под названием «Тридцать седьмой вид Фуджи». На первом плане терзаемая собственным эгоцентризмом я, а надо мной господствует крутая Фуджияма. Занавес из грозовых туч медленно закрылся на этой реплике, и тридцать семь видов Фуджи исчезли со сцены.

Мой папа всегда хотел быть в семье главным, то есть первой буквой греческого алфавита. А мама не хотела быть последней. Поэтому их супружеская жизнь протекала бурно, с рукоприкладством и ежедневными конфликтами. Затем они разошлись. Но я приняла позицию нейтралитета, поддерживая и любя обоих. Любя обоих… Рыдания вновь подступили к горлу.

Поезд прибывал на станцию Син-Осака. Значит, выбора маршрута больше не было – по ту сторону турникетов меня ждала менеджер Хории-сан и неизбежный, как пить дать, успех.

Мегаполис Осака давил меня, будто мошку, своими плотными рядами небоскрёбов, целиком сконструированных из бетона и стекла. Изредка в их тиски попадали синтоистские или буддийские храмы, и даже сам Хотоке-сама[7] не смог бы вырвать их из каменного плена.

При сорокоградусной жаре и высоком проценте влажности вкрутую варился не только мой IQ, но и IQ всех жителей Кансая[8]. Переходить широкие магистрали было опасно, потому что, видимо, охладители воздуха внутри автомобилей из-за жары не справлялись со своей задачей, и у водителей тоже плавились мозги.

Да простят меня обитатели мегаполиса, но мне хотелось спастись бегством от мегабетонного давления многоэтажных глыб сверху, на голых, без растительности, без голосов птиц улицах, по которым провела меня Хории-сан. Шли мы из бизнес-отеля, в котором я переночевала, к театральному агентству «NICE». А вокруг да около поблёскивали моноклями безупречно вымытых стёкол безликие высотки.

В агентстве я была представлена директору, милейшему господину Янабэ, который один из немногих не посмотрел на меня, как на инопланетянку, предложил кофе и оказал в дальнейшем ряд любезных услуг. Он быстро откланялся и уехал на важное заседание в телецентр.

Хории-сан, перед тем как выехать со мной на встречу с продюсером одной из самых крупных японских компаний, имевшей монополию по театрам Токио и Осаке, вручила мне программку спектакля и пошла делать фотокопию моего французского паспорта.

Я поперхнулась глотком кофе! На программке улыбалась сладкая парочка, стоя за корабельным штурвалом!

Когда менеджер вернулась, я уже хорошенько прокашлялась и голосом, имитирующим восхищённые интонации альфа-супруга из Синкансэна, произнесла:

– О, Фуджи-сан да! А, Нагао-сан да!

– Да, да! – подтвердила Хории-сан, явно удивлённая моим знанием кумиров. – И кроме Фуджи Моеми-сан и Нагао Терумуне-сан в пьесе будут играть ещё несколько звёзд театра и кино!

Другие звёзды меня не заинтересовали. Поскольку я начала маневр. Нагнувшись над иероглифами и проведя по ним пальцем, я вслух прочитала название постановки: «Камелия на снегу», давая тем самым понять, что не лыком шита и владею японской грамотой.

Ожидаемого эффекта не произошло. Наверное, Хории-сан была уверена, что человек, собирающийся выходить на большую сцену и, соответственно, учить роли, уж читать-то умеет. Она просто поддакнула:

– Да, да, это так. «Камелия на снегу».

Теперь, пожалуй, можно было задавать главный вопрос, вертевшийся у меня на языке уже две недели, с самого нашего первого контакта по телефону. И я его задала:

– Скажите, пожалуйста, каков размер гарантий?

Гарантией тут называют зарплату актёров и певцов.

Хории-сан даже бровью не повела, но ответила без вежливых формулировок:

– Аш-сан, такие вопросы задавать не следует.

Я не умела ещё владеть своими бровями, поэтому не только повела ими, но они ещё у меня и выгнулись в дугу от изумления. Не задавать? Так в Европе устраивающийся на работу таких вопросов и не задаёт! Потому что работодатель своевременно и самолично уведомляет будущего сотрудника о размере зарплаты. Впрочем, настаивать на вопросе о деньгах я не решилась, опасаясь испортить свою актёрскую карьеру.

Чуткий менеджер поспешила сообщить мне то, от чего любой размер гарантий напрочь вылетит из головы! При собеседовании с продюсером я должна буду пройти тестирование на роль. Мне выдадут ксерокопию с моими репликами, двадцать минут на чтение и затем – показ.

У меня похолодело внутри. Двадцать минут на чтение? Иероглифов?! Так это… я их и за двадцать суток не прочту!