Стоп, не годится, – одернул себя Эмби. – Я же историк, а историку нельзя раскисать, ибо история – это истина и поиски истины; замалчивать, игнорировать, отворачиваться от непреклонных фактов, какими бы нелицеприятными они ни были, – разве это путь историка? Нет, никакой это не путь историка».

Так уж вышло, что сама история ставила его перед выбором из двух зол: спрятаться от реальности или выйти наружу и встать с ней лицом к лицу. Третьего не дано.

Кончиками пальцев Эмби поднял письмо, словно дохлую мышь, слишком долго пролежавшую на солнцепеке. Аккуратно опустил его в корзину для мусора, после чего решительно нахлобучил на голову старую фетровую шляпу. Твердо промаршировал к выходу из аудитории и ни разу не оглянулся.

Подходя к дому, он увидел, что на ступеньках крыльца примостилось пугало. Заметив Эмби, пугало собралось с силами, выпрямилось и сказало:

– Добрейшего вечерочка, док.

– Здравствуй, Джейк, – отозвался Эмби.

– Я тут на рыбалку собираюсь, – пояснил Джейк.

Эмби осторожно присел на ступеньки и помотал головой:

– Не сегодня. Я не в настроении. Университет закрывают.

– Это, наверное, для вас не сюрприз. – Джейк плюхнулся рядом и уставился на улицу пустынного города.

– Ну да, я этого ожидал, – согласился Эмби. – На занятиях больше никого не бывает, если не считать душнил. Все кочуны учатся в собственных университетах. Так называемых. Хотя, Джейк, если уж говорить начистоту, я в толк не возьму, чему они могут там научиться.

– Ну, у вас-то все схвачено, – взялся успокаивать его Джейк. – Столько лет проработали; небось и в кубышке что-то да скопилось. А у нас дело другое. Сколько себя помню, что поймали, то и едим. Как оно всегда было, так оно всегда и будет.

– Не сказал бы, что у меня все схвачено, – возразил Эмби, – но как-нибудь протяну. Мне же скоро семьдесят. Жить осталось всего ничего.

– Когда-то, – вспомнил Джейк, – был закон, чтобы человек в шестьдесят пять бросал работу, а ему за это пенсию назначали. Но кочуны тот закон отменили, как и все остальное. – Он рассеянно ковырял траву сухим прутиком. – А я всегда мечтал: вот поднакоплю деньжат и возьму себе кибитку. Без кибитки человеку ни черта не светит. Вы только прикиньте, как времена-то меняются. Помню, когда малой был, если у человека имелся дом, то жизнь, считай, удалась. А теперь дом – пустое место. Теперь человеку кибитка нужна. – Он медленно выпрямился и навис над Эмби, и его лохмотья трепал ветер. – Ну так что, док, не передумали насчет рыбалки?

– Я страшно устал, – пожаловался Эмби.

– Раз уж вы теперь не учитель, – сказал Джейк, – можно поохотиться. На пару охотиться – самое то. Тут белок тьма-тьмущая. Того и гляди крольчата подрастут до съедобных размеров. Осенью енот пойдет. А шкуры пополам разделим, раз уж вы теперь не учитель.

– Шкуры можешь оставить себе, – разрешил Эмби.

Джейк сунул большие пальцы за ремень и сплюнул на землю.

– У вас теперь времени вагон, можно чем угодно заниматься, хоть по лесу днями гулять, хоть по городу. Раньше, бывало, везучий человек и деньжат подзаработать мог, когда по городу шастал. Хотя нынче туда соваться – только время даром терять. Все нормальные места переворотили, да и вообще, опасно стало в них заглядывать. Того и гляди что-нибудь отвалится и по башке долбанет. Или пол под ногами проломится, и поминай как звали. – Он подтянул штаны. – А помните, как мы шкатулочку нашли с драгоценностями?

– Помню, – кивнул Эмби. – Ты тогда чуть было кибитку не купил.

– Чистая правда! И как оно у человека выходит, все проматывать? Ума не приложу. Взял тогда новое ружьишко, патронов к нему прикупил, одежонку для семейства – видит Бог, пообносились все, ходить было не в чем – и еще добрый запас харчей; а потом гляжу – на кибитку даже близко не хватает. А тогда ее можно было в рассрочку взять, плати десять процентов вперед и бери. Тогда можно было, а теперь нельзя. Ни банков не осталось, ни ссудных контор. Помните док, раньше, куда ни плюнь, везде ссудные конторы были?

– Все теперь иначе, все без исключения, – снова кивнул Эмби. – Вспоминаю прошлое, и даже не верится, что все так изменилось.

Верится не верится, но все действительно изменилось.

Города утратили роль социальных центров и фактически перестали существовать; фермы превратились в корпорации; в домах теперь жили только душнилы да скваттеры.

«И люди вроде меня», – подумал Эмби.

Мысль была сумасбродная – должно быть, первый признак старческого слабоумия. Обычно люди шестидесяти восьми лет, люди с каким-никаким достатком и устоявшимися привычками не ищут приключений. Даже если им только что всю жизнь испортили.

Он пробовал подумать о чем-нибудь другом, но не сумел. Не мог выкинуть эту мысль из головы, когда готовил ужин, когда ел и даже когда мыл посуду.

Покончив с тарелками, он прихватил кухонную лампу и перешел в гостиную. Поставил лампу на стол, где стояла еще одна такая же. Зажег обе. «Когда для чтения нужна не одна лампа, а две, – подумал он, – это верный признак, что у тебя садится зрение». Но керосиновые лампы – неважный источник света. С электричеством не сравнить.

Он взял из шкафа книгу и уселся за стол, но читать не смог – никак не получалось сосредоточиться. Поэтому вскоре сдался.

Взял лампу, подошел к камину. Поднял лампу повыше, чтобы свет падал на портрет, и подумал: интересно, улыбнется ли она сегодня? Он был почти уверен, что улыбнется, ведь она всегда готова была одарить его едва заметной улыбкой – в те моменты, когда он нуждался в этом больше всего.

Поначалу он не понял, улыбается ли она или нет. А потом убедился, что улыбается. Стоял и смотрел на ее улыбку.

В последнее время он часто с ней разговаривал, поскольку помнил, что она всегда готова была выслушать, помнил, как рассказывал ей о своих победах и поражениях… Хотя, если призадуматься, побед насчитывалось совсем немного.

Но сегодня вечером он не мог с ней поговорить. Ведь этот чокнутый мир, в котором он остался без нее, выходил за рамки ее понимания. Если все же завести разговор, ей станет неприятно, она разволнуется, а такое недопустимо.

«Возьмись за ум, – отчитывал он себя, – твоя жизнь тебя вполне устраивает, ведь есть где укрыться, есть где скоротать остаток дней в безопасности и комфорте». Он всей душой желал в это поверить.

Но его донимал назойливый голос: «Ты не справился со своей задачей, причем преднамеренно; ты зажмурился и провалил дело своей жизни, потому что вечно оглядывался назад. Настоящий историк живет не только прошлым. Настоящий историк обязан пользоваться знаниями о прошлом, чтобы понимать настоящее; обязан разбираться и в прошлом, и в настоящем, чтобы предвидеть будущее».

«Но я не хочу предвидеть будущее», – упрямился доктор наук Амброуз Уилсон.

И назойливый голос сердито спрашивал: «А что еще стоит предвидеть, если не будущее?»

Эмби молча стоял с лампой над головой и смотрел на портрет, почти ожидая, что тот заговорит с ним, что подаст какой-нибудь знак.

Но знака не было. Ясное дело, никакого знака и быть не может, ибо перед ним всего лишь изображение женщины, умершей тридцать лет назад. Кажущаяся близость, яркие воспоминания, улыбка на ее губах существуют только в его воображении, но не в прямоугольнике полотна, покрытого умелыми мазками, – старинного полотна с иллюзией любимого лица.

Он опустил лампу и вернулся в кресло.

«Столько всего надо сказать, – думал он, – а сказать-то и некому – хотя дом, наверное, выслушает, если заговорить с ним, как со старым другом. Дом и правда мне друг, – думал Эмби. – С тех пор как ее не стало, здесь бывало одиноко, но и вполовину не так одиноко, как за пределами этих стен, так как в доме осталась частица ее души».

Здесь ему ничего не грозит, в этом стареньком доме он в безопасности – как и в покинутом городе с опустевшими зданиями; ему уютно в этом городе, что превращается в пустыню; в городе, где резвятся белки и кролики; в городе пестром и ароматном в пору цветения одичавшей сирени и отбившихся от рук нарциссов; в городе, где бродят скваттеры, где они добывают дичь на запущенных лужайках и обшаривают ветхие строения, в надежде найти барахло на продажу.