навсегда – это слово, которым врут.
блефу-ю, -ешь, -ем
апперкотом в постель со мною уложен
март.
финиш ещё, но уже невозможен
старт.
денег осталось на вечер
плюс взять такси.
крыть твои карты нечем –
без сил.
прошлого много. но гуще твоих
обид
постоянные боли, наркотики, мать их,
спид.
и это всё я, представляешь?
овец до ста
за ночь считаю трижды.
и так устал.
прошлого тени длиннее рельсов
метро.
по крови среди разномастных тельцев
гуляет тромб.
и никак не доходит до сердца.
мой мёртвый
когда этому мёртвому в который раз снится,
как лето сплавляется по течению в осень,
как снег большие камазы привозят,
как по орлятам тоскует орлица.
как его мотоцикл пролетает по чьим-то птенцам,
как они умирают. как умирает он сам.
как его словами разжигают большой костер,
и хароном представляется билетёр.
он силится скинуть тяжёлые руки сна
и возвращается раньше. ещё весна.
из его планов возводится небоскрёб.
и вот ему снится: приходит его черёд.
и бесполезность денег, беспомощность докторов.
обезболенность сушит/ломает рот.
у лабиринта морфея ни дверей, ни ворот.
никогда не проснуться, не выйти, не избежать.
все, как один, по нему скорбят
бесконечно тоскливым “мне очень жаль”.
а я просыпаюсь.
и узнаю в нём себя.
квиты
ты больше не встанешь. я сяду. теперь мы квиты.
понятые, очные ставки, допросы.
спокойные ночи, обмененные на папиросы
«беломор». и кровью заляпан свитер.
одиночество предприимчивей, чем хотела.
ты мне не снишься сороковой день кряду.
а снятся машины, клубы и автострады.
и опознание твоего тела:
её истерика, нашатырь, наконец, «узнала».
сломанный таксофон, деловитый почерк.
мои разговоры с Богом от ночи к ночи
добавляют страстям особенного накала.
а в целом я честно до колик довольна,
что всё получилось без криков и боли.
что воля внутри порождает неволю,
что мой адвокат – лоботряс-алкоголик.
что кончено. всё.
утро
после вскрытия весь мир возликует,
что яд попал изначально в мою слюну
от предутреннего её поцелуя,
который я невозмутимо сглотнул.
не угадают, как было вязко и сонно
ступать в меняющий запах душ.
зато ей припишут связь с пентагоном
и прошлое в мулен руж.
очень скоро ищейки из интерпола
испортят нюх о её следы.
а я буду спать отвратительно голый
в земле, не меняющей температуры воды.
слепота
утро проспит нашпигованный жестью будильник.
моё слово в каждом находит эхо.
люди мечтают, чтобы их полюбили –
я больше провала всегда опасаюсь успеха.
радужку тренирую не отличать друг от друга
молибденовость ночи/электрические гитары;
зрачок – не следить за стрелкой, склоняющей к югу
север, в сединах скрывающий свою старость.
и чтобы слепой как крот, тупик или выстрел –
различал только взмах, а не цвет окровавленной тряпки.
от быка я хочу унаследовать «гибнуть быстро».
от людей – утверждения «всё в порядке».
мир слепых – это молочный привкус горячей кожи,
откровение бронзы, венчающей чью-то трость.
я уверен: за закоптелыми линзами можно
скрыть шрапнель неудач и исходную злость.
стагнация
продолжает писать мне: «тебя люблю»,
если это вмещается в смс.
продолжаю кончать под отменный блюз,
если это имеет какой-то вес.
начинаю предчувствовать пустоту,
ибо время почти выходит.
у неё начинает горчить во рту,
ибо горечь есть вкус свободы.
завершаю роман небольшим костром,
т.е. дань отдаю бумаге.
завершает искать себе новый дом,
т.е. найдя почитателя в праге.
неохотно ложимся в одну постель,
засыпаем, боясь признаться,
что кончилось время для новостей.
и началось – для стагнации.
тссс
когда тебе больно до крика, а потом замолчи… тссс!
так не умеет выть ни одна из волчиц.
чувство, у которого нет берегов, нет границ,
зато несравненно много оттенков и лиц.
ты уже мечтаешь перевалить за отметку края,
тем самым признав, что ничуть не иная,
вытащить себя из себя хрипотой и лаем.
так ты кончаешься, а я начинаю.
glen morangie
беспомощностью к тебе пропитываться сквозь сон.
никогда не найду согревающие слова.
новый год, проступающий соком, так невесом…
и понятен, и сладок, как дважды два.
опасения кроя извечным «всё хорошо»,
улыбаюсь, как раньше бывало давным-давно.
и тоскую по временам, когда ты пришёл.
так прозрачно, что скоро увижу дно.
разбиваешься чайкой о ломкий проём окна,
барабанят в ушах неуёмные перепонки.
боль опознана вереницей «иди ты на»
будильникам/утешеньям. колюче звонкий
голос ложки, вмещающей сахар в чай.
в тон сминаемому в руке письму.
до скорого никогда. надеюсь, что будешь скучать,
прописывая в минувшем тьму.
позвоночник тяни, как кошка, навстречу льду.
наше предназначенье спит головой к востоку.
я бегу туда, куда никогда не приду
хозяйски небрежно. ни раньше, ни позже срока.
обожествление не выходит из головы,
ютится в коробке с пафосным glen morangie.
допрыгнем до потолка, перейдём на «вы».
я никогда не забуду, как пригубляется жизнь.
неформат
она утверждает, что каждый наш поцелуй
распечатан в формате А3.
и вроде никто не видел ещё,
но ты рискни – посмотри.
и когда улыбаться давалось едва-едва,
она утыкалась в точку над “i”,
мысленно превращаясь в формат А2.
ну, никто не видел ещё – смотри.
подругам напевала, что временный брейк
ею придуман, предложен – и все дела.
не вода, мол, из крана, а вечный рейв.
затем так вздыхала, будто давно ждала
такого как я – свою лучшую из половин.
ей повезло, как ветру на высоте моста.
