— Да, я это хорошо помню. Но почему ты молчала о том, что он присылает деньги?

— Это такие гроши, доченька. Я не откладывала их, потому что нам нужно было на что-то жить. Того, что присылал твой отец, не хватало на самое необходимое.

— Это не важно.

— Ребенок, какой ты ребенок. — Мама покачала головой.

— И все равно, мне было бы приятно знать, что он пытается участвовать в моей судьбе, — упрямо твердила я.

— Хорошо, я виновата, и теперь ты в курсе. — Мама активно жестикулировала. Она не замечала, что стряхивает пепел прямо на линолеум, а я не стала ничего ей говорить, боясь, что любая пауза собьет ее с мысли, не даст досказать все, ради чего она примчалась. — Давай так. Я скоро смогу помогать тебе. Надеюсь, что очень скоро. Твоя зарплата — это не то, на что можно достойно жить.

— Ты ошибаешься, если работать без выходных, использовать каждую минуту и набрать достаточное количество клиентов…

— О, да, да, — улыбнулась мама. — У тебя все получится, я не сомневаюсь, а то, что я буду давать тебе, это будут премиальные за ударный труд. Эти деньги ты будешь тратить по собственному усмотрению, как бы наверстывая упущенное. Хочешь?

— Уже хочу, — улыбнулась я.

— Конечно, молодость, желания, необходимость ощущать себя независимой и защищенной одновременно, — мама трогательно улыбнулась мне в ответ. — Я все понимаю. Не такая уж я старая брюзга, чтобы не понимать тебя, девочка моя.

Только тогда я вдруг подумала, что мама — совсем молодая женщина. Она родила меня в девятнадцать. Сейчас ей еще не было и сорока, а когда отец оставил нас — тридцати. Естественно, что она не хотела мириться с одиночеством. Красивая, энергичная, она мечтала о лучшей судьбе. Ее поиски пока ни к чему не привели, но я верила, что теперь, когда я переехала, все изменится.

— Я постепенно заберу свои вещи, — тихо сказала я.

— Да, конечно, — она со всем соглашалась.

Я пошла на кухню и принесла блюдце, которое должно было играть роль пепельницы. Мама спохватилась и виновато посмотрела на меня.

— Теперь придется убирать.

— Ничего страшного, уберу. — Мне захотелось, чтобы мама зашла в комнату, чтобы там, сидя на стареньком диване, мы продолжили разговор. — Давай перебазируемся в комнату? Раздевайся и заходи, а я чайник поставлю.

— Раздеваться? — Мама лукаво усмехнулась и распахнула полы плаща, развязав пояс. Под плащом не было ничего, кроме нижнего белья. Широко раскрыв от изумления глаза, я смотрела на то, как высокие черные сапоги резко переходят в белоснежные шелковые трусики.

— Мам!

— Что? Думаешь, я что-то соображала, когда поняла, что тебя нигде нет? Скажи спасибо, что я плащ надела, — усмехнулась мама.

— Прости меня. — Я опустилась перед ней на пол, обняла ее колени.

— Все нормально. Я сама виновата. В одном твой отец все-таки прав — я не могу перестать думать о себе. Не могу махнуть на себя рукой и жить только твоими заботами, мечтами о твоем будущем. Я хочу, чтобы у меня было свое, понимаешь?

— Я всегда желала тебе счастья. Даже маленькой девочкой я была готова к тому, что ты рано или поздно приведешь мне нового папу. Мне это тоже было нужно. Со мной бы не было никаких проблем.

— Они всегда были у меня. — Мама гладила меня по волосам. — Твой отец ревновал меня. Я не могла выносить его постоянных упреков, недоверия. У меня не было дома, потому что в нем был он — сплошное ходячее обвинение в несуществующих грехах. И тогда я решила: раз он видит меня такой, такой и стану! Мой первый любовник был старше меня лет на двадцать… Красивый седой мужчина, в которого я чуть по-настоящему не влюбилась. Другой мужчина, который восхищался мной давно и, как он считал, безнадежно, нравился мне просто тем, что всегда был мне рад. Он смотрел на меня с улыбкой, целовал кончики пальцев, говорил, что красивее женщины в жизни не встречал. Но он был женат. Мне это не нравилось, и потому мы скоро расстались по моей инициативе… Потом был третий, четвертый. Отец бесился. Теперь он точно знал, что я ему изменяла, потому что я не скрывала этого. Самое странное, что он перестал быть грубым. Его приступы ревности были иными, скорее похожими на выступление проповедника, который пытается вернуть в стадо заблудшую овцу. Мы больше не спали вместе. Мне были противны его прикосновения. Он все убил своей беспочвенной подозрительностью. Он сам внушил мне, что я — объект желания многих, а потому на меня вожделенно смотрят сотни мужчин.

«Рано или поздно все они побывают в твоей постели!» — кричал он, когда я была чиста перед ним. «Я больше не могу тебя слушать», — отвечала я и демонстративно закрывала уши.

Эти диалоги сводили меня с ума, девочка. Потом, когда я стала изменять ему и мои поздние возвращения домой стали следствием именно этого, а не загруженности на работе, мне доставляли иезуитское наслаждение его проповеди, произносимые упадническим голосом. И однажды я услышала то, о чем втайне мечтала: «Я ухожу от тебя…»

Мама подняла мое лицо, провела кончиком пальца по изгибу моих подкрашенных бровей. Я смотрела в ее потемневшие, погасшие глаза, понимая, что ей нелегко все это вспоминать. Но еще я была уверена, что она нуждается в этой исповеди.

— Он сказал, что на суде скажет о том, что я веду аморальный образ жизни, что он не оставит свою единственную дочь с такой сучкой. — Мама мягко отстранилась от меня. Я поднялась и стала напротив, опираясь о холодную крашеную стену. — Я не могу тебе рассказать, как я унижалась перед ним, чтобы он не привел свою угрозу в действие. Он взял с меня расписку, что я не претендую на материальную помощь от него, что я буду ставить его в известность о том, что происходит в нашей жизни. Я бы написала что угодно, призналась, что я ведьма, лишь бы он пообещал оставить тебя мне.

— Я помню, как на суде меня спросили, с кем бы я хотела остаться, — тихо сказала я.

— И что?

— Тебя никогда не было рядом. Сказки на ночь, редкие походы в зоопарк, цирк, кафе — все это было связано с папой. Я тогда растерялась. Мне было страшно лишиться всего этого.

— Ты тогда ответила, что со мной, но я видела, что ты говоришь не от чистого сердца…

— Я не знала, как это будет — жить с тобой, но еще я понимала, что не могу тебя оставить одну.

— Спасибо, что не бросила меня тогда… — тихо сказала мама. В глазах ее заблестели слезы.

— Ну что ты…

— Не обижайся, я знаю, что из меня получилась плохая мать. Я ведь на самом деле написала твоему отцу, что ты мешаешь моей личной жизни, что я давно бы уже вышла замуж, но приводить мужчину в однокомнатную квартиру, где живешь со взрослой дочерью, — абсурд.

— Теперь мне есть где жить.

— Я прошу тебя вернуться. — Мама поднялась, старательно завязала невероятным узлом пояс на плаще. — Мне не нужно ничего такой ценой.

— Какой, мам? — Я подошла и взяла ее холодные руки в свои, растерла, крепко сжала. — Все в порядке. Я начинаю взрослую жизнь. Мне должно было самой прийти это в голову, без подсказок. Я буду приходить так часто, что ты ничего не заметишь. Как будто мы продолжаем жить вместе. И вообще мне тоже пора подумать о мужчинах.

— Скользкая тема.

— Пора, я знаю.

— Мне не по себе. — Мама закусила губу. — Мне трудно представить, что я вернусь в пустую квартиру. Поедем домой, а?

— Нет. Письмо отца — это как подсказка свыше. Давай попробуем. Я ведь так люблю тебя, мам. Люблю и верю, что ты скоро получишь все, о чем мечтала, настоящее счастье со своим мужчиной.

Я вдруг увидела, как задрожали мамины губы. Она неловко поднесла к ним ладонь, закрыла глаза и покачала головой. Мы обнялись, совершенно непроизвольно, одновременно потянувшись друг к другу. Я не могла видеть маминых слез, а потому продолжала ругать и обвинять себя. Я ведь уже целый год могла жить в этой квартире, предоставив маме возможность спокойно устраивать свою личную жизнь. Совершенно очевидно, что теперь, когда я стала взрослой, она не имела возможности приводить своих мужчин затемно и провожать с рассветом. А она такая красавица. Пусть опровергнет собственным примером теорию о том, что красота так редко приносит счастье. Да и мне тоже пора подумать о том, что в девятнадцать быть девственницей не совсем нормально. Противоестественно столь равнодушно относиться к мужчинам, их вниманию. И, следуя плавному течению своих мыслей, я решаюсь спросить: