Казалось, это хрустит не гитара, а весь мир, да что там мир, хрустела и

ломалась Вселенная.

– Я тебе этого никогда не прощу, – плачущим голосом пообещал я отцу и сгреб

под кровать гитарные ошметки.

– Ничего, ничего, – хорохорился победивший отец, – еще будешь благодарить!

– Пусть тебя начальство благодарит, а я ухожу из твоего дома.

Квартиросъемствуй без меня! – и, громко хлопнув дверью, я выбежал на двор.

Неделю я не ночевал дома. Дни проводил на берегу лесного озера,

примыкающего к нашему микрорайону: здесь пахло молодой листвой и

озерной тиной. Ночь коротал на чердаке: под ногами хрустел шлак, по ноздрям

шибало птичьим пометом. Я осунулся, почернел, пропах костром, тиной и

голубиным дерьмом. На восьмой день на меня был объявлен розыск. На

девятый, как отца Федора с горы, меня сняли с крыши и привели домой.

– На кого ты похож! – воскликнула мать.

– Je me ne suis pas vu pendant 7 jours – ответил я. («Я не видел себя 7 дней»)

– Ты шутишь, а я все эти дни не сомкнула глаз.

На деле все выглядело несколько иначе. Все эти дни между родителями

возникал приблизительно такой диалог:

отец – Как ты можешь спать, когда твой ребенок неизвестно где?

мать – Нечего лезть в воспитание с такими нервами. Походит и вернется!

отец – Что значит походит! Где походит? Это же твой ребенок!

мать – Хорошенькое дело. Может, я поломала его гитару!? Может, я истоптала

его записи!?

отец – Я поломал! Я и починю!

мать – Он починит! Не смешите меня, у тебя ж руки не с того места растут!

отец – У кого руки! У меня руки! Я, между прочим, слесарь 4 разряда!

мать, – Какой ты слесарь! Сколько ты им был? Ты же кроме как орать, сажать, да

валяться в засадах, ничего не умеешь!

отец – Ты напоминаешь хер дей найт.

мать – Сам ты хер, а еще член партии!

Но вернемся в день моего возвращения.

– Отец все эти дни места себе не находил! – сообщила мать.

– Где, в засаде? – съязвил я.

– Зачем ты так, – мать грустно покачала головой. – Отец переживал, что так

получилось. И гитару твою, между прочим, чинил.

В квартире и правда– стоял тяжелый запах столярного клея, живо напомнивший

мне заваленный костями двор силикатного комбината. К нему примешивался

хвойный канифольный дух.

– Сын, я был не прав, – сказал мне вечером отец.

– А с этим мне что делать? – я указал на гитарные ошметки.

– Я починю, слово коммуниста, починю! – твердо заявил отец. – Я уже, между

прочим, столярный клей заварил и канифоли достал. Склеим! У нас руки не с

того места, что ли, растут! Спаяем!

В доме закипела работа. Возвращаясь с работы, отец быстро ужинал и говорил:

– Пошли делать нашу гитару.

Месяц мы кропотливо выпиливали, выстругивали, долбили и паяли.

Пропахли стружкой, канифолью и столярным клеем. В наш с отцом лексикон

вошли слова: долото, рашпиль, колок, порожек, мензура и струнодержатель.

Консультантом выступал скрипичных дел мастер Смычков! Отец пошел даже

на служебное преступление, изъяв из вещественных доказательств,

хранившихся в его рабочем сейфе, звукосниматель от болгарской гитары

«Орфей». От этого звук нашего изделия получился мягкий, плавный, гладкий

примиряющий звук, совсем не роковый, но, добавляя фуза и пропуская гитару

сквозь ревербератор, я добивался нужного звучания. Остатки фанерного шпона,

шедшего на гитарный корпус, мы пустили на кухонный табурет.

– Табурет мира! – объявил отец.

Единожды взошедший на скользкую тропу русского рока (самобытного,

как собственно все русское) рискует сломать на ней свои конечности. Но таков

уж наш русский путь: скользкий и опасный. Возможно, на этой тропе у него

пробился родительский ген. Все может быть, потому что отец пошел на новое

преступление и затребовал якобы для расследования, из обхэсовских

загашников все наличные записи «Диперполцев». Таким образом, был

восстановлен и даже расширен мой музыкальный архив. Вскоре настала

очередь изготовления усилителя и звуковой колонки, ну и соответственно,

нового служебного преступленья. Отец притащил из ведомственных подвалов

лампы, транзисторы и 50-ваттный динамик. Добром этим, как утверждал отец, был забит весь ведомственный склад!

Через год отец мог запросто отличить «Битлов» от «Роллингов». Гитару

Р.Блэкмора от гитары Д. Пейджа. Через два ездил со мной в качестве оператора

на многочисленные халтуры, а еще через год явился на партийное собрание в

джинсах и заявил, что рок есть прогрессивное течение и потребовал

реформации социалистической законности!

После такого заявления отец был срочно переведен из органов во

вневедомственную охрану. Будучи начальником охраны мясокомбината, отец по

следовательской привычке разоблачил группу злостных расхитителей колбас и

был вынужден выйти по выслуге лет на пенсию. Последние два года своей

жизни он не работал, хранил у себя мой халтурный аппарат, и, сидя на

«табурете мира», с надеждой глядел в окно в ожидании моего возвращения.

Завидев машину, отец оживал. Оперативно расставлял аппарат, доставал

квашенную по особому рецепту капусту, маринованные огурцы, полученную

по пенсионному пайку работника МВД тонко струганную китайскую ветчину

и хрустальные тонконогие рюмки.

– Не мешай, – ворчал он на протестующую мать.

– Но тебе нельзя! У тебя же два инфаркта.

– Отойди, ты напоминаешь мне хер дэй найт.

– Сам ты хер, хоть уже и не член партии.

На одной из «халтур» у меня украли «нашу» гитару. В последнее время

старой гитарой я почти не пользовался, ибо имел уже приличную японскую

доску, но в тот злополучный день с «японкой» что– то случилось, пришлось

взять с собой старую самопальную гитару. Вечером, грузя аппаратуру в

машину, я нигде её не нашел. Как я не увещевал работников общепита, чего

только не обещал за возвращение инструмента, все было тщетно: общепитовцы

непонимающе пожимали плечами и виновато улыбались.

Тогда на ноги был поднят весь городской музыкальный рынок, но это ничего не

принесло. «Наша» гитара исчезла бесследно. А вскоре умер отец. Вышел за

чем-то на кухню, а вернулся на моих руках, уже мертвым.

На дворе как раз свирепствовали ветры экономических реформ. Было пусто не

только в магазинах, но и в бюро похоронных услуг. В канареечного цвета доме,

где расположилась скорбная организация, кроме директора и нескольких не

совсем трезвых личностей не было решительно ничего: ни кистей, ни венков,

ни лент, ни даже гробов.

– Надо позвонить в органы, – посоветовал я матери.

– О чем ты говоришь! – воскликнула она. – Ведь его, по существу, уволили

оттуда.

– Но, заметь, с ветеранским пайком, – привел я весомый аргумент.

– Ты думаешь, может что-то получиться?

– Уверен! Тех, кого вчера увольняли, сегодня числят героями!

Я оказался прав! Органы выделили на изготовления гроба: доски, красный

обшивочный материал и даже ярко-малиновые кисти. Вновь в мой лексикон

вошли слова: долото, ножовка, рашпиль и стамеска…

Все, что осталось у меня от отца – несколько его черно-белых снимков, да

обшитый шпоном табурет. Однажды встретившиеся на хитро сплетенных

дорогах человеческих судеб, свидимся ли мы вновь? Глядя на «табуретку

мира», уверен, что встретимся.

Чем дальше я удаляюсь от дней упорхнувшего детства, тем чаще снится

мне мой старый окруженный стеной покосившихся сараев двор – место, где

прошли лучшие дни жизни. Чем отдаленнее от меня улица, где я когда-то жил,

тем явственней видится мне в ночных эмигрантских сновидениях

скособочившаяся фанерная будочка киоска «Союзпечать» на её углу, из которой