с завидной регулярностью в дни родительской получки приходили ко мне

книжки на лощеной бумаге.

Крутится дочь у навороченного «лазера» и ломается под новомодные

хиты, а я смотрю на нее и вспоминаю, как стоял, раскрыв рот, дрыгаясь под

звуки «босанов» и «шейков», что неслись из окон канувшего в лету ресторана

«Плакучая ива».

Но странное дело: чем отчетливее вижу я старость, угрюмо глядящую на меня

из мути зеркальных глубин, тем трудней мне разобраться, где заканчивается

реальность детских воспоминаний и начинается придуманная мной же история

о событиях минувших дней. Может вовсе и не существовал тот двор, который,

исчезнув с лица земли, по-прежнему хранит мои следы? Может я никогда и не

стоял у того ресторана и не слушал музыку давно уже не существующего

оркестра?

Как безумно далеки те годы! Только сны, пожелтевшая фотография лопоухого

мальчугана в коротких штанишках, да стопка виниловых пластинок и связка

выгоревших тетрадных листков – вот, пожалуй, и все, что осталось от детства.

Но разве может размытый временем лист, или чудом сохраненная обложка

школьного дневника служить веским аргументом в пользу реальности

минувшего, если такая могущественная штука, как память, сомневается в его

достоверности?

Мои музыкальные способности проявились рано и своеобразно. Так,

например, разорвав очередную футболку, я, вместо того, чтобы изображать

горе, нес её домой, горланя приятным дискантом модную в те времена песню

(безбожно перевирая ее при этом): «Чья майка, чья майка…», – и сам же себе

отвечал: «Моя!» Во дворе меня называли «наш Робертино Лоретти» и угощали

пенкой от сливового варенья. Местная шпана звала меня «Магомаевым» и

заставляла танцевать твист, собирая за это деньги с прохожих. Слава моя росла.

Дошла она и до родителей.

– Наш мальчик обладает музыкальными способностями, – сказала как-то

бабушка.

Почему это сказала бабушка, а не дедушка, или, например, родители? Ну, во-

первых, у меня не было дедушки. Во-вторых, родителям всегда немножко не до

детей, когда в доме есть бабушка. И, в-третьих – и это, пожалуй, главное -

женская душа, а тем более душа бабушки, обожающей своего внука, устроена

таким образом, что может рассмотреть талант там, где другие видят только

детское дурачество.

– И в чем же они заключаются, эти самые таланты? – недоуменно вскинули

брови родители.

– Ну здравствуйте, приехали! Наш Боря уже давно имеет стабильный успех, а

родители ни ухом, ни рылом.

– Правда? И что же это за успех? По математике?

Мои родители, занятые диссертациями, так редко бывали дома, что без конца

чему-то удивлялись. «Как, у Бори выпал зуб?» «Как, Боря носит уже 33

размер?» «Как, у Бори скарлатина?» Теперь вот оказались еще и способности…

– И по математике тоже. Мальчик за деньги поет в подворотне, – ответила

бабушка.

– Мама, как же вы допустили?

– Что мама, что мама, – защищалась бабушка. – В конце концов, вы же -

родители. Взяли бы, да и поговорили с сыном, да направили его способности в

нужное русло.

– А что, и поговорим! – закричал папа.

– А что, и направим! – поддержала его мама.

Весь это разговор долетает за перегородку, отделяющую «салон» от маленькой

комнатки, где за письменным столом сижу я, вислоухий мальчуган, и

старательно насвистываю новомодный мотив песни «Королева красоты».

Вечером «Королева» сулит мне сигарету «Памир».

– Иди сюда, лоботряс! – кричит мне из-за перегородки отец.

– Гарик, поласковей, поласковей, это же твой сын, – просит бабушка.

Я прекращаю свистеть и с ангельским смирением вхожу в «салон».

– Слушай, лоботряс, – обращается ко мне папа. – Скажи, это правда, что ты

поешь в подворотнях за деньги?

Я провожу рукой по вспотевшему лбу. Лоб у меня крепкий, высокий и совсем

не трясется. «Отчего же тогда отец упорно называет меня лоботрясом?», -

думаю я, и, переминаясь с ноги ногу, отвечаю: «Ну, если это можно назвать

деньгами, то да, хотя…».

– Ну, вот и прекрасно, – не дает мне развить мысль отец, – за заработанные в

подворотнях деньги ты с завтрашнего дня начинаешь развивать свои

способности.

– Какие способности? – спрашиваю я, надеясь, что мне купят велосипед и

отдадут в секцию велоспорта. А может быть, лук? Ведь лук – это так

романтично, от него веет историями Шервудского леса.

– Музыкальные, – прерывает мои мечты отец.

– А что это значит? – удивленно спрашиваю я.

– Это значит, – говорит бабушка, – что мы купим тебе музыкальный инструмент,

рояль, например, и ты будешь на нем учиться играть.

– Зачем мне музыкальный инструмент, тем более рояль? У нас его и поставить-

то негде, – отвечаю я.

– Это не твое дело, где мы его поставим. Ты лучше скажи, когда ты станешь

человеком, а не лоботрясом? – спрашивает отец.

Я провожу рукой по вспотевшему лбу и продолжаю мямлить:

– Я бы хотел развивать свои способности в секции стрельбы из лука или самбо.

– Выбрось это из своей головы. Пока я жива, никаких самбов и луков в доме не

будет, – заявляет мама, косясь при этом на электрический провод от утюга.

Но в это время огромные настенные часы начинают клокотать, как

проснувшийся вулкан, и громко бьют семь раз… Меня уже ждут слушатели…

Из пестрых лоскутков прошлого воскресают первые музыкальные

инструменты, предложенные мне в освоение: отечественный баян «Тула» и

германский трофейный аккордеон «Хофнер». Но «Хофнер» и «Тула» были

отвергнуты мною с порога – во-первых, из-за громоздкости, во-вторых, из-за

массовой распространенности.

– Нет, – решительно заявляю я, когда мы приходим в музыкальный магазин.

– Как нет? – восклицает отец. – Мы специально приехали сюда, с трудом

вырвавшись из лаборатории. А ты, дубовая твоя голова, говоришь «нет»!

– Но почему нет, горе ты луковое? – спрашивает мама.

– Дети, ради Бога, потише, – умоляюще просит бабушка. – Вы же не в своей

лаборатории.

– Это плебейские инструменты, – отвечаю я.

– Где ты нахватался таких слов, лоботряс? – говорит папа. – Плебейские! А

знаешь ли ты, аристократ обалдуевский, что инструменты эти стоят две моих

кандидатских зарплаты?

Разъяснения не действуют. Будущее «музыкальное светило» пугает родителей

тем, что не придет ночевать домой.

– Ну что я говорил – обалдуй. Чистый обалдуй, одним словом, форменный

лоботряс! – кричит папа.

– Гарик, что ты говоришь, побойся Бога, ты же член партии, – умоляет папу

бабушка. – Ребенок в поиске. Он ищет, а вы, как интеллигентные люди, должны

ему помочь разобраться. Боря, ведь ты ищешь, правда? – допытывается

бабушка.

– Конечно, Боря ищет! Ваш Боря только и делает, что ищет, как довести нас

всех до инфаркта, – перебивает её мама и пытается отыскать среди магазинного

инвентаря любимое орудие воспитания – электрический шнур от утюга.

– Глаша, как же так можно, это же и ваш сын, – кипятится бабушка. – Ну не

нравится мальчику баян, по правде сказать, мне он тоже не очень нравится.

Баян – инструмент пьяных ассенизаторов. Другое дело – скрипка. Скрипка -

инструмент интеллигентных людей. Правда, Боря? – обращается она ко мне. Я

молча киваю своим вспотевшим лбом, и мы выходим из магазина.

Так в мою жизнь вошел некто Семен Ильич Беленкин, скрипач-виртуоз,

первая скрипка местного музыкального театра. Он рассказывает мне о струнах,

грифах, деках и тембрах, от него я узнаю, что Страдивари и Паганини – это не

уголовные авторитеты нашего района, а некие загадочные итальянские мастера.