– «Скалолазка» что ли? – подхватили «андеграундовские» музыковеды.

– Во-во, «Скалолазка». Ох, знал я одну, язви её в душу… – многозначительно

вздохнул старлей и смачно затянулся «беломориной»…

– Да ты что, Макарыч. Серьезно что ли, умеешь лабать? – изумилась подвальная

ватага. – А ну-ка изобрази!!

– А че, и изображу. Вы че, понишь, думаете, что если я– мент, так мне все

человеческое чуждо? Нет, шалишь, братва, Макарыч и жнец, и на игре дудец!

Ну-ка, дай сюда вашу балалайку.

Через мгновение гитара была перестроена, и Макарыч – живое воплощение

«гуманной власти», запел.

Хотя какой «властью» являлся этот вечно задерганный начальством и

общественностью опер, ненавидимый блатными и проститутками «мусор»,

презираемый битниками и свободными художниками «ментяра».

– Ну как? – закончив песню, скромно спросил нас старлей.

– Да, здорово, Макарыч, – зааплодировали участковому «МакКартневцы» Тебе

бы на шестиструнке выучиться, да «Yesterday» c «LЕT it BE» слабать.

– Так покажите, я смышленый, – и Макарыч охотно уставился на новые,

незнакомые ему аккорды. За разговорами, музыкой и «бухаловом», незаметно

пробежало время. Когда обнявшаяся шинельно-мохнатая кодла с громкими

песнопениями и безумными планами на близкое вооруженное восстание

вынырнула из подвальных глубин, на дворе уже свирепствовала холодная ночь,

светом далеких созвездий дарившая нам веру в скорые перемены. Но новый

день не принес перемен, до них еще было далеко…

Жизнь распорядилась так, что вскоре я уехал в другой район города. И теперь

лишь изредка наведывался в свой старый дом. Я знал, что Макарыч по-

прежнему на боевом посту вверенного ему Пролетарского района. Имел

сведения, что Стас научил-таки его шестиструнным аккордам и потихоньку

приобщил старлея к искусству «Великого Ливерпульца». Потом вдруг пошли

слухи, что то ли Макарыч кого-то застрелил, то ли Макарыча…

Цветными лепестками облетела моя юность и молодость, а на пороге

зрелости судьба привела меня под крышу районного ОВИРА. Народу у дверей

по утрам набивалась прорва.

– Чё, кучерявые, в теплые хаты захотели? – обращался к отъезжающим

молодцеватый старший лейтенант.

– Открывай, старлей, время! – требовал народ.

– Я те щас открою, – шипел лейтенант и тянулся к кобуре с «Макаровым»

Эмигрантская публика покорно стихала.

Наконец, все бумаги были в кармане, и я отправился прощаться с городом, где

прошла моя первая половина жизни. За день обошел я все близкие мне некогда

уголки. Пришел и к подвальной двери…

Короткий декабрьский день затухал в свете зажегшихся фонарей. Падал

снег, и грустно смотрел на меня старый дом. Такая заветная некогда дверь

сегодня была широко распахнута и сиротливо смотрела на мир заржавевшим

завалом. Те же, кто когда-то ломал её в поисках обманчивой свободы, выросли

и, позабыв о своих мечтах, – кто спился, кто обзавелся семьей, а кто иномаркой.

Ну, а новое поколение выбрало «Пепси». Было тихо, пахло сыростью, мышами

и кошачьей вольницей. Долго стоял я у двери, вспоминая слова из «Yesterday.»

«Я вчера

Огорчений и тревог не знал.

Я вчера еще не понимал,

Что жизнь нелегкая игра»

Через несколько дней сверкающий авиалайнер увез меня из заснеженных полей

моей милой Родины туда, где нет ни метелей, ни снежных бурь.

Минуло несколько лет. Как-то хамсиновым вечером брел я, грохоча своей

продовольственной тачкой по булыжной мостовой тель-авивского Арбата.

Раскаленный солнечный диск бросал свои прощальные лучи на задыхающийся

город. В жарком вечернем мареве дома, деревья, машины и люди казались

какими-то размытыми, нечеткими, призрачными. Из всей этой химерической

картины реальными были только долетевшие до меня аккорды «Yestеrday».

Позабыв о жаре, о нелегкой ноше поспешил я на любимый мотив и вскоре

увидел сидевшего на тротуарном бордюре гитариста. Пел он плохо, но

выглядел весьма колоритно. Длинные волосы были схвачены брезентовой

ленточкой, на шее болтались чьи-то хищные зубы, худые икры обтягивали

истертые до белизны джинсы фирмы «LEE», на боку болталась пистолетная

кобура. «Боже мой, – пронеслось в воспаленном хамсином мозгу, – да ведь это -

же Макарыч!»

Сердце мое упало куда-то далеко вниз. В висках заухали молотки. Макарыч?

Неужто он??!! Напряженно вглядывался я в черты, знакомого и вместе с тем

незнакомого мне лица, как будто от решения этого вопроса зависело что-то

важное в моей жизни. Живописный музыкант меж тем закончил «Yestеrday» и,

достав из карманных глубин наполовину опорожненный «Кеглевич»

(популярный сорт израильской водки) спросил: – «Плеснуть?» Но, не дав мне

ответить, выпил и выразительно затянул «Long And Winding Road»

«Длинная петляющая дорога,

Ведущая к твоему дому,

Не исчезнет никогда.

Я видел эту дорогу и прежде…»

В душе моей закопошились ностальгические обрывки прошлого:

оцинкованные двери котельной, портвейн «Кызыл-Шербет», ментовский

«ГАЗик» и пистолет системы Макарова. Глаза мои предательски повлажнели. Я

бросил в соломенную шляпу музыканта серебряную монету и, не дослушав

песню, побрел по узким лабиринтам к шумевшему неподалеку городскому

проспекту.

…. белесо – молочными атомами зарождается он за окном. Это еще не

свет, а тот грунт, на котором великий художник разольет свои краски. Сегодня

серые, завтра оранжевые, а послезавтра и вовсе электрик. У кровати тусклым

пятном чернеет пара синтетических тапочек китайского производства. Я

просовываю в них свои худощавые ноги и иду на кухню. Под ногами, как

живой, стонет рассохшийся паркет.

Кря, кря. Жик, жик, – жалуется он вещам, встречающимся у меня на пути. Путь

же мой пролегает по длинному и прямому, как пожарная кишка, коридору.

Опасен этот коридор незнакомцу. Здесь, спрятанная в небольшом углублении,

стоит старая музыкальная колонка. Сколько прелестных ножек поранилось об

её коварно торчащий угол! Да и я, всякий раз ударяясь об её угол, кричу

«Шит!» И клятвенно заверяю, что вынесу её в подвал. Вот и сегодня, больно

ударившись лодыжкой, громко ругаюсь, и, бережно погладив ушибленное

место, следую дальше.

Кря, кры, вжи, вжи, – вновь оживает в своей жалобной «песне» паркет.

Мне, в отличие от него, жаловаться некому, хотя жизнь моя не слаще его. Да и

кто жалуется по утрам – это лучше делать в обеденный перекур, или, скажем,

вечером за кружкой пива. Утром варят кофе и спешат на службу. Я тоже варю

кофе, хотя никуда и не спешу. Нет, я– не пенсионер, наоборот, мужчина в

расцвете сил: у меня здоровое сердце и нормальный сахар. Вот только если

чуть повышенная кислотность, но это от кофе. «С этим надо бороться. Кофе -

камни!» – предупреждает меня знакомый доктор. Но я не хочу ни с чем

бороться, тем более с кофе. Мне нравится хруст ломающихся под жерновами

кофемолки овальных крепких, черных, как антрацит кофейных зерен. Нравится

тонкий, дразнящий запах, вырвавшийся на волю кофейной души. Я с

трепетным волнением жду трех пузырьков, свидетельствующих о кофейной

готовности. В своем нетерпении я похож на добродетельного еврея,

ожидающего трех первых звездочек, свидетельствующих ему о приходе

субботы.

Почему я столь много уделяю внимания кофе – да потому, что один глоток

этого горячего терпкого, горьковатого напитка плюс глубокая сигаретная

затяжка, и вас уже тянет поговорить. Кофе – не водочная болтливость. Кофе -

задушевный разговор. С чего же его начать? Может быть сначала?

Изначально мы были разные. Я высокий, он маленький. Я блондин, он шатен.