Россия приняла византийскую веру, ибо нашла в ней себя, собственную тоску, раздвоенность, стремление на небеса и одновременно желание жить сытно, богато, вольготно. Византия же завершив удивительный цикл греческой цивилизации, превратившейся из античного, демократического, философствующего полиса в христианскую империю, исчезла с географической карты, перенесясь незримо в Россию, чтобы там сохранить ощущение разлома человеческой природы, когда сознание хочет божественного света, а подсознание желает сырого мяса. Или наоборот.

Русь принимала христианство душой и сердцем и оттого прежних богов низвергала безжалостно и жестоко. Летопись повествует, что в Новгороде епископ Иоаким приказал стащить идола Перуна с постамента и бросить его в Волхов. Тоже было сделано и с Перуном Киевским. По дороге к реке новгородского идола били палками, мучили, таскали по грязи и дерьму. В это время якобы вошел в него бес и он закричал страшным голосом— «Ах горе мне, достался я немилостивым рукам». Затем идола бросили в реку, и понесла его вода, когда же течение прибивало его к берегу, люди с руганью баграми отталкивали его, а когда проплывал он под мостом, то якобы забросил на мост свою палицу и изрек: «этим будут вспоминать меня дети новгородские». На этом мосту впоследствии проходили жестокие кулачные бои.

Принятие христианства для многих русских было актом мистическим, радикально изменившим отношение к жизни, ибо уверовали они всем сердцем, словно почувствовали вдруг близкое присутствие иного, потустороннего, божественного мира. Это коснулось, прежде всего, самого князя Владимира, крестившего Русь.

В язычестве князь, по свидетельству летописи, – необузданный «женолюбец», жестокий и коварный воин, изведавший изгнание и чужбину и захвативший власть в тяжелой кровавой войне.

Владимир-христианин, предстает уже совсем другим человеком. Окрыленный евангельскими заповедями, он тут же захотел воплотить их в жизнь, начав раздавать княжеское добро крещеному люду. Евангельскую идею обобществления имущества впервые на Руси пытался воплотить ее же первый христианский правитель. Правда, этот наивный порыв продлился недолго, однако в самой древней летописи с удивлением и восхищением сообщается о грандиозных пирах, которые давал князь простому народу, чтобы показать, как говорит книга Деяний Апостольских, что у всех «одно сердце и одна душа», и у всех «все общее». Убогим же и больным, которые не могли дойти до княжеского двора, отправлялось еда на телегах по месту жительства.

В общении с воеводами и слугами князь стал ласков и внимателен, почитал священников, начал строительство церквей. Летопись сообщает, что благотворительность Владимира была вовсе не его личной милостыней, но никогда прежде не виданной на Руси широкой социальной программой помощи бедным и убогим. Нестор-летописец писал, что Дух Божий чудесным образом привел князя к святой купели, «отрясши в нее слепоту душевную, вкупе и телесную». По словам митрополита Иллариона князь Владимир «возгорелся духом и возжелал сердцем быть христианином и обратить всю землю в христианство». Так и случилось. Мир в головах язычников перевернулся и стал другим, соответственно их новой вере.

Однако благостная история раннего русского христианского порыва, бескорыстного евангельского энтузиазма, трагически прерывается уже со смертью Владимира. В одночасье христианская идея превращается в страшную трагедию его детей, при этом не утрачивая, но лишь усиливая евангельский драматизм истории, основанной на тяжелом разломе человеческой души, рождавшей в этой трагедии первых русских святых.

Очень символично для России, что в качестве первых святых земли русской были канонизированы не князь Владимир, крестивший Русь и не княгиня Ольга, принявшая христианство задолго до всеобщего крещения, а добровольные жертвы княжеской внутрисемейной распри, дети князя Владимира Борис и Глеб, убитые по приказу их старшего брата Святополка.

Причина убийства банальна— борьба за власть.

После смерти Владимира каждый из его детей: Борис, Глеб и старший сын Святополк получили земли и сильную дружину. Вопрос о престолонаследии оставался открытым, и неизвестно, чем могла закончиться междоусобная война. Однако младшие дети Владимира отказались от борьбы и добровольно пошли на смерть. Оба, без сопротивления, были зарублены солдатами Святополка. Согласно преданию, когда убийцы вошли в шатер Бориса, тот даже не прервал молитвы.

Братья Борис и Глеб формально не были мучениками веры, воинами Христа, блаженными чудотворцами или проникновенными богословами. Они лишь пытались сохранить чистоту своей души, о чем прежние язычники не могли даже помыслить. Языческий мир был лишен понятия морали как внутреннего цензора, определяющего непорочность помыслов человека. Борис и Глеб просто отказались от братоубийственной войны, хотя за этот отказ им и пришлось заплатить собственными жизнями. Они не захотели брать на душу грех братоубийства.

Ранняя христианская вера на Руси была наивной, простой и ясной, не замутненной витиеватыми схоластическими дискуссиями изощренных философов. В этот период христианство еще не разбудило в русских интеллектуального порыва, который отмечался во времена христианизации древнего Рима, или фонтанирующего филологического фейерверка, рожденного приходом ислама в Аравию. Россия шла по своему пути, расширяя собственное ментальное пространство глубинными религиозными ощущениями и формами преимущественно визуального характера. Русский религиозный дух был молчалив, часто косноязычен, литературно наивен и находил адекватное воплощение лишь в уникальной, ни на что не похожей архитектуре церквей, раскрывающей глубины русского религиозного сознания.

Русские интуитивно пришли к прозрению всех древних религий о том, что храм имеет форму Вселенной и одновременно человеческой души, где вместе обитают Бог и человек.

Силуэт церкви— это виртуальная лестница в небо, или, может быть, часть неба, сошедшего на землю и опустившегося внутрь человека, запечатлевшего это нисхождение в камне.

Ранние русские белокаменные церкви, но не столичные соборы, а одинокие, однокупольные, поставленные не для праздника, но для раздумий и молитвы, – аскетичны, холодны, воздушны и бесплотны. Их контуры не антропоморфны, в них много тоски, рожденной чувством недостижимого, неподвластного человеку, иного мира. Они словно выпадают из реальной жизни, в них нельзя жить, как делали это арабы в своих мечетях во времена раннего ислама, но можно лишь молиться. Их время – поздняя осень или ранняя весна, когда природа засыпает, или еще не проснулась, а вокруг пусто, голо, одиноко. Они символ ненарушаемой, неразрушаемой вечности, с которой человек еще не понимает, что делать. В этих строениях запечатлелось, наверное, самое главное религиозное чувство русского человека— безотчетная тоска по несбыточному, очевидно, и толкнувшая Русь к принятию христианства.

Ранние русские иконы отражали то же душевное состояние человека, что и церкви. Иконописный канон был перенесен на Русь из Византии, так как до христианства здесь не было художников. Рисование было делом новым и удивительным.

Русская икона более аскетична, чем византийская, пространство иконы двумерно, потусторонний мир развернут на плоскости и виден весь как на ладони. Иконы не рождают ощущения визуальной глубины пространства, в них нет живописной перспективы, все дано взгляду одновременно, все доступно, и вместе с тем таинственно и закрыто. Это иной, потусторонний для человека мир. Лики на иконах спокойны, отрешенны, строги. Святость ликов холодная, печальная, словно старцы, ангелы и сам Вседержитель знают какую-то общую тайну, которую они пока еще не готовы раскрыть человеку.

В иконах застыла такая же тихая печаль, как и в архитектуре церквей и скрытая тоска, рождающая острейшее и подчас болезненное религиозное чувство, которое явно или подспудно во многом определяло всю последующую русскую историю.