Тоска по несбыточному – одна из важнейших черт русского характера. Тоска как разорванность души, словно оставившей часть себя где-то совсем в ином, недоступном ни взору, ни мысли, ни фантазии мире. Эта утерянная часть ощутима лишь в туманных и неясных грезах и оттого она рождает боль, плач, молитву, а иногда и «страшный и бессмысленный русский бунт». Эта тоска вылилась и в фольклоре, в песнях со слезой, с надрывом, в монотонном, рвущем душу «однозвучном звоне колокольчика», в необъяснимом пьянстве и, конечно, во всей великой классической русской литературе.
Русское религиозное чувство, широчайшее и многогранное, вышедшее за церковные стены, переливается множеством оттенков, трансформируется в самые удивительные и непредсказуемые формы культуры, присутствуя во всех странных, а иногда и страшных перипетиях русской истории, рвущейся к трудно различимому, но постоянно висящему над страной и людьми миражу. Этот мираж не смогли уничтожить ни атеизм, ни коммунизм, ни капитализм. Они лишь трансформировали его и всегда присваивали себе.
Вместе с тем язычество на Руси тоже никуда не делось. Оно жило прежде при раннем христианстве, оно живет и сейчас. По его канонам во многом и строилась русская литература, как история, как сказка, ибо литература дело языческое, оттого, что процесс это бесконечный, нескончаемый, как само мышление, создающее обиталище уже не для святых и Спасителя, но для грешного человека, занятого своими человеческими делами.
Русский язык рождался не в летописях, на чем настаивают историки, но в сказках, ибо мир сказки всегда богаче убогого языка реальности, хитросплетения сказочного сюжета изощрённее сводок с поля битвы, а сказочные мотивы повторяют подспудные, внутренние движения человеческой души.
И если в христианстве конец мира уже прописан апокалиптическим завершением истории, то в язычестве мир, который впоследствии, в христианской мифологии, должен будет исчезнуть, еще только строится, еще только готовится услышать трубный глас. Еще возводятся стены и лабиринты, которые должны будут рухнуть, открываются новые земли, на которые прольются чаши гнева, рождаются Вавилоны земные, которым еще не ведомо окончание истории, в любви и грехе рождаются будущие участники христианского действа.
Мир в сказках расширяется, растекается по горизонтали, словно лава из бездонного вулкана, извергающего из себя удивительные, доселе неведомые образы и неизвестные прежде слова, давая свободу человеческой фантазии и порыву в таинственные дали. И если в иконе для человеческого глаза все открыто, но для души многое скрыто, то в сказке все наоборот.
Сюжетные хитросплетения сказок многое скрывают, но духовных тайн в них нет, ибо мир здесь хоть и фантастический, но свой, родной, понятный. И тогда отправляются Иван-царевич и Иван-дурак в дальние края, за моря и горы, за невестой, за пером жар-птицы или таинственным «тем, не знаю чем», поражая походя вражьи рати, страшных чудовищ, колдунов и кащеев, совершая добрые дела, спасая из плена своих друзей, родных и конечно избранниц. И ведут их дальние дороги, которые ими же и мостятся, как и мир, который перед ними раскрывается, ими же и создается, ибо если бы они не пришли сюда, то никто бы об этих местах и не узнал, словно их никогда и не было.
Эта мощная энергия созидания, расширения, движения бьет буйным фонтаном, делая язык изощренным и чувствительным к разнообразным оттенкам изменений человеческой души, одновременно не давая людям сидеть на месте, ибо слово произнесенное, слово сказанное уже тянет человека за собой, требуя превращения себя в реальность и обязывая и слушателя и рассказчика стать персонажем рассказанной удивительной истории.
При этом и христианские мифы библейского писания часто воспринимались русскими, как сказки, как литературные сюжеты, где все написано, все ясно, где реальность истории полностью соответствует словам ее выражающим, а потому и не рождает чувство религиозной тайны, вызывающей долгие и тягостные раздумья. Подобное отношение к религии, как к сказке, как к истории, где уже все сказано, рождало на русской земле новые, чисто русские ереси. Очень показательно в этом отношении распространение на Руси в XV веке так называемой ереси жидовствующих.
Новгородцы, пытавшиеся отстоять свою независимость перед Москвой, пригласили к себе из Польши князя Александра Олельковича. Князь прибыл со свитой, куда входили иудеи Схария, Моисей Схануш и Иосиф Шмойло, которые быстро вошли в контакт с верхушкой новгородской церкви.
Религиозный силлогизм, который предъявили иудеи наивным новгородским священникам, оказался для тех непосильной задачей и вызвал тягостные брожения в еще неокрепших философских умах средневековых русских христиан. Главным рычагом воздействия свиты князя Олельковича на православных была буква Ветхого Завета. Силлогизм состоял в том, что как написано в Евангелие от Матфея, Христос «пришел не нарушить Закон, а исполнить», следовательно договор Бога с Авраамом надо выполнять и свято следовать Ветхому Завету, как следуют ему иудеи.
Эта библейская истина привела церковный новгородский люд в сильное волнение. Хроники тех лет сообщают, что один из первых последователей нового учения, протопоп Алексей, взял себе имя Авраам, а жену свою нарек Сарою. Он даже собрался сделать себе обрезание, однако братья по новой вере пока отсоветовали это делать по конспиративным соображениям.
Новое поверье, возвращающее христиан к Ветхому Завету, стало распространяться подобно пожару. Из Новгорода ветхозаветная идея быстро ушла в села. Иван III, вскоре подчинивший Новгород Москве, сам попал под очарование нового течения религиозной мысли. Главных ветхозаветных проповедников, Алексия и Дениса, он делает протопопами столичных Успенского и Архангельского соборов. Иудейская вера обуяла не только огромное количество священников, но и мирской люд. Во главе светского крыла стоял министр иностранных дел дьяк Федор Васильевич Курицын. За министром пошли статс-секретари и князья. Лишь к концу 80-х годов XV века московские власти начали возвращать отступников в лоно церкви. Не упорствующим в ереси достаточно было покаяния. Упорствующих секли, а иногда и казнили.
Еретическое возвращение русских людей к Ветхому Завету, то есть, по сути, к иудаизму, было вызвано метаниями ищущего истины коллективного религиозного сознания, еще не заложившего фундаментальных основ собственной веры и вновь проходившего тернистый путь первых римских христиан, впрочем, даже, не догадываясь об этом.
Новозаветная идея для ранних римских последователей Христа, создававших новое вероучение на вдохновенной волне интеллектуального и мистического порыва, состояла не столько в пересказывании евангельской истории, но, прежде всего, в попытке понять и оценить необратимые изменения человеческой души, новую экзистенциальную психическую программу, которая и есть христианская вера, связанная с идеей Боговоплощения. Евангельскую историю они рассматривали не только как историю случившуюся на земле, но, прежде всего, как историю, свершившуюся в человеческой душе.
Святой Ириней Лионский в III в. писал об онтологическом перевороте, происшедшем в душах людей с воплощением Бога в человеческий образ, ибо в человеке открылся путь его нового предназначения. Бог в христианстве приобрел человеческий образ и потому стал доступен человеку. Он прожил на земле человеческую жизнь, и теперь каждый человек должен в душе свой уподобиться Христу. Иного пути, кроме приобщения к великим тайнам бытия, с точки зрения отцов церкви, у человечества больше не было. Однако для ранних русских христиан эта идея различия божественного образа в Ветхом и Новом завете еще не была азбучной истиной.
Тем не менее то, что произошло на Руси, лишь подтверждает евангельскую идею о трансформации в новой вере человеческой души. Новая вера— это новое сознание. Принятие новой религии русскими язычниками, как и язычниками европейскими привело к рождению совершенно нового культурного пространства и запустило исторический процесс там, где тысячелетиями человеческая жизнь не менялась, и у людей вообще не было ощущения поступательного движения времени.
