Губин, осмелев от выпитого, сурово глянул на архангела. Однако, увидав нахмуренное лицо, решил малость притормозить.

– Вообще-то, мне, Гаврюха, политика по барабану. Но только вот, что у нас тут ни придумают, всё наперекосяк выходит. Сейчас вроде бы как наладилось, с колен мы, значит, поднялись, а только ведь снова, ежли копнуть, жизнь – у кого как. Начальнички обжираются, деньжищами сорят, а начнешь правду искать – хрен добьешься. Вор на воре сидит. Цены, блин, растут. На прилавках полно, да поди, купи.

Осветив политический момент, Губин почувствовал, что не прочь чего-нибудь еще пожевать. Он покосился на одинокий кусок колбасы, на открытую банку килек и сглотнул слюну.

– Ешь, – неожиданно произнес молчавший архангел. Лицо его было хмурым, но без былой строгости. – Ешь.

Василий уговаривать себя не заставил, подцепил несколько килек, взял ржаную горбушку и быстро всё уплел. Затем проделал то же с остатками колбасы и салата.

Все это не грех было бы чем-то запить. К тому же закуска в виде кильки еще оставалась.

Но тут дело предстояло тонкое. Губин решил, что к мысли о выпивке архангела надо подвести аккуратно.

– Ты не думай, Гаврюха, что я алкаш или вроде того. Но работенка у меня, скажу тебе, не сахар. Я ж не сразу в сантехники пошел. Туда-сюда помотался, без работы походил и поддавать начал. Чуть не спился. Хорошо, кореш один вытащил, в контору свою уволок строительную. Там и на сантехника выучился. Три года я у него отработал, оклемался, очухался. Потом лопнула фирма у кореша. Менты наехали, комиссии затрахали – тому отстегни, этому отстегни. Налоги страшенные. Пришлось в ЖЭК подаваться. А тут как? Ну, подхалтуришь другой раз, сшибешь деньгу на стороне, а так – фуфло. ЖЭК, он и есть ЖЭК – прыгаешь, как вошь на ниточке, кто даст на лапу, кто не даст. Оттого и керосинят все. Но я, Гаврюха, норму знаю. Примешь стакан после работы, и всё! Ну, и по субботам, по праздничкам – ясное дело. А как не пить? Кругом же все свои. Что ж, одному трезвым ходить?.. Ты, конечно, не одобряешь. Понимаю. Но сам посуди – совсем-то всухую тоже нельзя. Вот килька, к примеру. Ее ж, помимо водки, никак.

Василий сделал вид, что впервые заметил кильку, хотя, философствуя, глаз с нее не сводил.

– Вон там у нас килечка осталась. Надо бы ее того… А с чем? – Он посмотрел на опорожненный сосуд. – Может, я слетаю, Гаврюша? Одна нога здесь, другая – там. Я быстренько, слово даю!

Архангел посмотрел долгим взглядом в продувную морду Василия, помолчал немного и сказал:

– Пей!

– Что? – не понял Василий.

Гавриил наклонился над столом, протянул руку к бутылке, и Губин увидел, как та вмиг наполнилась какой-то прозрачной золотисто-розовой жидкостью.

– Ш-што… это? – просипел Василий, не успев удивиться, но сразу отметив подозрительный цвет напитка.

– Пей, – настойчиво повторил архангел. – От лозы благословенной дано тебе в утешение.

Василий покачал головой, но отказать архангелу не посмел и, налив полстакана сомнительной жижи, отхлебнул глоток.

Вырвать его не вырвало. Однако горло свело.

В стакане был… сок.

– Ать… Ыть… Ить, – проикал он. – Ты что, Гаврила… За что?..

Архангел поднялся, обогнул стол, встал рядом с Василием, положил руку ему на плечо и еще раз твердо сказал: «Пей!»

Такая, значит, теперь предстояла Василию пытка.

Ничего не оставалось ему, как только подчиниться грубой силе во искупление грехов своих.

Он наполнил стакан, крепко зажмурился и выпил отраву. Всю. Залпом.

И что-то нехорошее случилось с Васей Губиным.

Что-то екнуло в неокрепшей душе его.

И душа эта возжелала сока от плодов виноградной лозы.

Только сока – благословенного и прекрасного.

Только сока. И ничего более…

Поздним вечером того же дня в квартире сантехника Василия Губина можно было увидеть двух персонажей. Один из них – сам Василий – стоял у окна, молча созерцая расстилавшийся перед ним двор. Рядом с сантехником возвышался уже знакомый читателю персонаж, именующий себя Гавриилом, – пожилой мужчина благообразного вида в сером, до пят балахоне. Лица обоих светились покоем и отдохновением.

Василий держал в руке стакан сока.

Двор, окруженный панельными домами, не спеша натягивал пелену сумерек, зажигал одно за другим квадратные окна, высвечивал фонарями мусорные баки возле трансформаторной будки. Это пространство изредка оглашал лай собак, выводивших хозяев на вечернюю прогулку, тянувших их за поводки к ближайшему дереву и задиравших лапу, дабы пометить свою суверенную территорию.

Изредка въезжала во двор припозднившаяся машина, скользила фарами по черным стволам деревьев, по мусорным бакам, подскакивала на колдобинах, скребла колесами по выбоинам и, недовольно урча, затихала возле одного из домов.

Тощие дворовые коты пробирались в подвалы, серыми тенями пластались по ржавым трубам, фыркали, проскакивая лужи на бетонном полу, и, отыскав наконец сухое место, сворачивались клубком.

Прохладный ветер залетал во двор, шелестел пыльной листвой, гнал по асфальту обрывки газет, трепал на стенах листки объявлений, читал на лету: «КУПЛЮ…», «ПРОДАМ…», «РЕМОНТ…», «ОСТЕКЛЕНИЕ ЛОДЖИЙ…», «ПРОПАЛА СОБАКА…», «ЛЮБОВЬ 24 ЧАСА. 1000 руб. МАНЯ» – и летел дальше.

Поиграв с черной тряпкой, висевшей на проводах, ветер огибал трехэтажное здание с надписью у входа: «Музыкальная школа», скользил вдоль серых, потрескавшихся стен и, наигравшись, выскальзывал к шумной улице.

И над всем этим виднелась робкая Луна, не посеребренная еще в полную меру убегающим солнцем.

Еще не было видно обычной россыпи звезд. Лишь одна из них – самая нетерпеливая – уже зажглась в темной вуали над гаснущим побуревшим закатом.

– Благодать, – выдохнул Губин, потягивая из стакана виноградный сок. – Благодать, Гаврюша. Тишина и покой, едрит тво…

Архангел быстро поднял руку и простер длань свою над головой Василия. Тот поперхнулся.

– Извиняюсь… Незабываемая картина, хотел я сказать. Редкой красоты пейзаж… Вот есть, знаешь, что-то вот такое, блин…

Гавриил едва заметно пошевелил ладонью.

– …есть что-то такое в сумерках – в коротком этом промежутке, когда не вечер уже, но еще и не ночь… Есть что-то такое… Согласен, Гаврюша?

Архангел молчал, не отрывая глаз от первой звезды. Рука его медленно опустилась и замерла, чуть касаясь оконной рамы.

– Одним словом, охренеть! Офигенный, блин, видон. Заколдобишься! – Губин, лишенный присмотра, отвел душу.

– Грешны уста твои, – вздохнул Гавриил, поглядев на сантехника. – Скверны ты полон, Василий… Когда же сподобишься превозмочь себя?

Губин опустил голову и начал пальцем сверлить подоконник.

– Ну, Гаврюша… Ну, сразу-то трудно. Как-то само оно лезет… Я ж стараюсь, а оно, блин…

Архангел пожал плечами, снова вздохнул и не стал больше возносить руку над грешной Васькиной головой.

Губин ссутулился, толкнул раму, та скрипнула, и, словно в ответ ей, откуда-то с другой стороны двора послышался тонкий, протяжный звук. Сорвался, затих, потом снова возник – уже длинной, складной мелодией.

Гавриил оживился и начал вглядываться в темноту.

– Да это Данька, сукин кот… Ой!.. Ну, пацан это здешний. – Василий, стараясь загладить вину, чуть не по пояс высунулся из окна. – Вон, гляди, в музыкальной школе. Данька, Машкин сын. Он там на этой – как ее? – на флейте учится. Они здесь по вечерам в дудки свои дудят. А мужик тут один – Никита, с третьего этажа, всё грозится ментов на них напустить. Шумят, мол, спать не дают. А музыкантша ихняя с ним воюет. Она ж тоже в своем праве – до одиннадцати часов закон позволяет… Никита вообще мужик паскудный, едри… Ой!.. Несознательный он мужик. Чего к детишкам цепляется? Ну, дудят себе. Стекол не бьют, не ширяются. Чего еще?

Архангел стоял у окна, не обращая внимания на губинскую трескотню. Лицо его в полутьме казалось Василию посеревшим, и какой-то невообразимой грустью веяло от того лица.