– Я-то? – Василий ощутил холодную пустоту внутри живота.

– Ты-то.

– Дык я… Я чего? Ну, это… Ну, Вася.

Бородатый гость, продолжая сверлить его немигающим взглядом, спросил:

– Где?

– Чего где? – Василий постепенно начал приходить в себя, хотя мозг его еще слабо повиновался ему.

– Где я?

– Ты-то? – окончательно возвращаясь к жизни, уточнил сантехник. – Здесь ты. Где ж еще, блин?

Человек в рубище медленно оглядел комнату. Он слегка пошевелил рукой, отвел ее за спину и неожиданно извлек оттуда странный предмет, показавшийся Василию чем-то вроде фановой трубы. Но труба эта была почему-то медной и до блеска надраенной.

Приглядевшись, Василий понял, что труба явно не фановая. Была она тоньше фановой, заканчиваясь короткой дудкой, а нижняя часть представляла собой блестящий раструб – как у той штуковины, что видел он когда-то в полковом оркестре, и что называлась, вроде, тромбоном. Только у той имелись еще какие-то загогулины, а эта была прямой.

– И придет час… И воспоют трубы… – изрек непрошеный гость, снова заставив Василия вздрогнуть.

– Да чего ты?.. – пробормотал Губин, зачем-то озираясь. – Ты чего?..

Угрюмый гость молчал.

– Ты с какой квартиры? – Голос Василия прозвучал тихо и робко, а нутро его, пересохшее нутро его опять тоскливо съежилось.

Гость и на сей раз ничего не ответил. Серый балахон маячил перед сантехником, словно наброшенный на каменное изваяние. И несло от грубых складок чем-то приторно сладким.

Паршиво всё это было. Ох, паршиво.

Истомленный губинский мозг напрягся, пытаясь осмыслить происходящее. И, напрягшись, родил догадку.

Вспомнил Василий, что дня два назад, сидя во дворе на скамейке, слышал он краем уха разговор. Вели тот разговор две бабки из пятого подъезда. Одна – толстая, скандальная (шестой этаж, унитаз с косым выпуском, манжета дохлая), а вторая – сухонькая тихоня (прокладка в смесителе).

И вспомнился из того разговора кусок, где речь шла о каком-то их соседе и о его приятеле. А может, о родственнике. Тот вроде бы приехал к соседу в гости и оказался вроде бы полным психом.

Говорили бабки, что псих этот вечно шумит, буянит и покоя старухам не дает.

«Он это. Он!» – подсказал Василию его проснувшийся мозг.

И хотя мысль эта и показалась ему здравой, но что-то в глубине души не позволяло принять эту здравую мысль.

Не походил гость на психа. Чем-то не походил.

Между тем изваяние в робе зашевелилось, сделало шаг и вплотную приблизилось к сидевшему на стуле сантехнику.

Василий поджал ноги, а хлипкий стул под ним издал жалобный скрип.

– Покайтесь!.. Покайтесь, грешные!.. Близок день! – прозвучало над головой и отскочило эхом от желтых полинялых обоев.

Захотел было Губин встать со стула, но не смог. Тогда сомкнул он дрожавшие коленки и с великим трудом выдавил из себя:

– Ну, слышь, кончай!.. Кончай, а!.. Ну чо те надо? Зачем пришел?

«Если псих – вмажет!» – промелькнуло в мозгу. И даже захотелось Василию чтобы бородатый вмазал ему. То есть не то чтобы вмазал, а чтобы замахнулся или как-то иначе выказал свое намерение. Тогда бы всё сразу стало на место. Тогда бы собрал Василий остатки сил, грохнулся бы со стула на пол, а там – в ванную. А в ванной – разводной ключ. На худой конец – кусок трубы в четверть дюйма… Поговорили бы!

Но гость не вмазал. И даже намерения такого не выказал.

Из складок робы показалась гладкая белая рука, поднялась вверх, и потолок над головой сантехника посветлел. Будто зажглась там висевшая на шнуре лампочка. Но не зажигалась она. Нет! Точно видел Губин, что не зажигалась.

Рука незнакомца описала полукруг, и ладонь его зависла над бедной Васиной головой.

– Говори, – пробасил человек в робе.

– Мя… тя… ля… – выдал Губин всё, на что был способен.

– Говори, – повторил гость.

И сантехник заговорил…

Он сидел на шатком стуле, голова его почти касалась простертой над ней ладони, а с неподвижных губ (неподвижных, чтоб он сдох, неподвижных!) каким-то чудом слетали слова.

Понимал он собственную речь с трудом.

– Простите за бестактный вопрос, – как бы произнес как бы Василий. – Но ваше появление здесь выглядит довольно экстравагантно. Ни потрудились бы вы объяснить: что, собственно, привело вас в мою квартиру и каким образом вы здесь оказались?

Василий на мгновение замолк, потом продолжил. То есть продолжил не он, а одни лишь сомкнутые губы его, непонятно каким образом исторгавшие фразу за фразой.

– Я готов выслушать вас, раз уж вы здесь появились, – лилось из неподвижных уст, – но согласитесь, что для начала хорошо бы представиться. Не помню, чтобы мы ранее встречались. Правда, в силу некоторых обстоятельств, у меня сегодня не всё ладно с памятью. Надеюсь, вы извините.

На сем речь его закончилась.

Губин внезапно обмяк и почувствовал, как всё тело, прежде будто налитое свинцом, расслабилось. Тупая боль в затылке исчезла.

Незнакомец, прослушав ахинею, закрыл глаза, опустил руку и замер в таком положении.

Василий пошевелился, глянул по сторонам, а когда вновь обратил взор к бородатому, увидел, что тот каким-то дивным образом изменился. Лицо его утратило бледность, порозовело и разгладилось. А главное – перестало исходить от него это гнусное сияние, что больше всего пугало сантехника.

– Ладно, – сказал бородач, открыв глаза, которые тоже вроде как потеплели. – Ладно, Вася. Давай познакомимся.

При этих словах Губин оторопел. Не потому, что не понял их. Понять-то он как раз всё понял. Чего тут было не понять-то? Но голос… Голос бородатого стал иным, напрочь не похожим на прежний. Что-то знакомое почудилось Василию в этом голосе. Но что именно, осознать он не мог.

Когда бы осознал, оторопел бы еще больше.

Незнакомец заговорил его, Василия, голосом. Но, как известно, не дано нам слышать собственный голос, а лишь отраженное эхо. Потому, услышь мы свой истинный голос со стороны, хоть и знакомым он нам покажется, но не всякий и не сразу его узнает.

Не узнал и Василий.

Гость между тем продолжал.

– Зовут меня, Вася, Гавриилом. Да только вряд ли слыхал ты когда обо мне. Я, видишь ли… – Он замолчал, подбирая слово. – Посланник я, Вася… На Землю вашу грешную послан… Такие вот дела.

«Точно – псих», – подумал сантехник. Хотя уже то, что бородач заговорил по-человечески, придало ему бодрости.

Оставалось выяснить, сможет ли он сам – Губин – снова заговорить по-человечески.

Василий попробовал разомкнуть губы. Получилось. Он вдохнул, зажмурился и сказал: «А-а-а». Вроде бы вышло.

Губин приободрился, уже смелее глянув на гостя.

Теперь надо было держать ухо востро. Надлежало вызнать у старикана, как тот здесь оказался. Было ясно, что проник он в квартиру, пока Василий спал. Это факт. Но для чего проник и где взял ключи (если только не ломал замок), предстояло выяснить. Неплохо было бы разузнать и насчет медной штуковины, которую бородатый держал в руке. Не нравилась Губину эта штуковина. Очень не нравилась.

Василий собрался с духом и, стараясь, чтобы голос его звучал поприветливей, спросил:

– Посланник, говоришь? На Землю, говоришь, послан? Это как же? Это в каком смысле? Вроде архангела, что ль?

Гость посмотрел на него с укоризной:

– Не веруешь?

– Верую, верую, – поспешно выпалил Губин и коряво начертал в воздухе что-то вроде креста.

Лицо балахонщика снова помрачнело.

– Грех! – произнес он прежним своим басом. А затем, опять перескочив на человеческий голос, тихо добавил: – Бесстыжая твоя морда.

Василий постарался изобразить раскаяние. Он опустил голову, не переставая, впрочем, следить за пришельцем.

– Ну, я это… Ну, не то чтоб верующий. Но прабабка у меня крещеная. Точно!.. А потом коммуняки позапрещали всё. Сам знаешь… Но теперь, конечно. Теперь-то можно. Теперь-то что.

– Грех! – повторил бородач, колыхнув рубищем. – Все в грехах погрязли!.. Вовремя прибыл я, стало быть. Вовремя.