Война, кажется, все-таки подходила к победному концу, но дома ничего не менялось, Буффи и Будль, Полипы и Чваннинги не думали меняться или уходить в отставку, очередной экономический кризис накрыл страну, в Манчестере проходила большая забастовка, сотрудник «Домашнего чтения» Генри Морли написал о ней в очень сочувственном тоне — прежде Диккенс такой материал зарубил бы, теперь оставил. Уиллсу, 6 января: «…Я уже не могу выдавать себя за человека, порицающего все без исключения забастовки…»

18 марта был подписан мирный договор: побежденная Россия возвращала Османской империи территории в Южной Бессарабии, в устье Дуная и на Кавказе, лишалась боевого флота в Черном море, но отобрать у нее сколько-нибудь значительные территории не получилось (Англия тут же, заключив союз с афганским эмиром, объявила войну Ирану); британское правительство ушло в отставку, Абердина сменил Генри Темпл (виконт Палмерстон), министр внутренних дел в кабинете Абердина, — Крымская война считалась его достижением, он был среди населения чрезвычайно популярен и считался «либеральным тори». Диккенса это назначение нисколько не обрадовало, и он продолжал в каждом выпуске «Домашнего чтения» поносить правительство и англичан вообще, позволявших обращаться с собой как с безмозглыми курами.

В марте он купил имение Гэдсхилл за 1700 фунтов, с отсрочкой въезда до 1857 года: дом, о котором он столько мечтал, был небольшим (два этажа по четыре комнаты) и сильно запущенным, требовалась перестройка, зато при нем имелся громадный сад. В том же месяце старый холостяк Форстер шокировал всех, решив жениться: невеста — Элизабет Колберн, богатая вдова. Диккенс не посмел отговаривать друга, но в письмах к нему с горечью вспоминал «старое». 13 апреля: «Былые времена — былые времена! Вернется ли когда-нибудь ко мне то настроение, какое бывало тогда? Что-то подобное, возможно, но совсем как раньше никогда не будет… Скелет в моем шкафу все растет…»

В том же письме он говорил о Макриди: тот оставил сцену, вышел на давно желанную пенсию и был счастлив. «Что касается меня, то я всегда мечтал умереть, с божьей помощью, на своем посту, но я никогда не желал этого так остро, как сейчас… работать не покладая рук, никогда не быть довольным собой, постоянно ставить перед собой все новые и новые цели, вечно вынашивать новые замыслы и планы, искать, терзаться и снова искать, — разве не ясно, что так оно и должно быть! Ведь когда тебя гонит вперед какая-то непреодолимая сила, тут уж не остановиться до самого конца».

«Скелетом в шкафу», вероятно, были отношения с Кэтрин. 22 апреля он описывал Коллинзу, как обедали с женой, свояченицей и дочерьми в ресторане: «Миссис Диккенс ест столько, что почти убивает себя…» И в том же письме: «В субботу вечером, часов около одиннадцати, я заплатил три франка у дверей одного дома, куда буквально ломился народ, и попал на ночной бал… Несколько хорошеньких лиц, но непременно либо порочных, холодно расчетливых, либо изможденных и жалких, с явными следами увядания. Среди последних была женщина лет тридцати или около того; она сидела в углу, закутавшись в индийскую шаль, и ни разу не встала со своего места за все время, что я пробыл там. Красивая, отчужденная, задумчивая, с каким-то особым благородством на челе. Я хочу сегодня вечером походить поискать ее. Я тогда не заговорил с ней, но мне почему-то кажется, что я должен узнать ее поближе. Наверно, это мне не удастся». Неизвестно, удалось или нет, во всяком случае, он об этом больше не упоминал. А в первых числах мая семья спешно засобиралась в Лондон.

В доме на Тэвисток-сквер он обнаружил Хогартов, пыль, грязь (с его точки зрения грязно было везде, у всех — его требования к гигиене были на уровне не XIX, а скорее XXI века), неубранные комнаты, переставленную мебель; в гневе уехал один в Дувр и три дня прожил в гостинице, ожидая, пока родственники уберутся. Когда-то он питал к Хогартам симпатию, а к тестю даже привязанность — прошли те времена.

Едва не поссорился с мисс Куттс — она патриотично ругала французов, он отвечал ей: «Англичане делают вид, что у них нет социальных бед и зла, французы — признают их существование: вот разница». Форстер написал, что ему нравятся Бальзак и Жорж Санд и что «герой английского романа всегда скучен — слишком уж хорош». Диккенс с унынием соглашался: «…Этот самый неестественный молодой джентльмен (чтобы быть приличным, обязательно быть неестественным), которого Вы встречаете в книгах, в том числе и моих, должен быть неестественным из-за вашей (то есть английской. — М. Ч.) морали; нельзя упоминать — нет, я даже не говорю о непристойном, — но ничего вообще, никаких событий, испытаний и волнений, неотделимых от жизни мужчины…» В 1830-х он писал, что сам, будучи судьей, не допустил бы в книгах упоминаний о подобных вещах; обычно люди с годами делаются консервативнее, его же на пятом десятке вдруг начало тянуть к большей свободе, во всяком случае, в литературе. Но перешагнуть через «вашу мораль» он так никогда и не осмелится.

9 июня опять уехали во Францию — в Булонь — на все лето; Диккенс пригласил Мэри Бойл (ту самую кузину своих друзей Уотсонов, которая ему нравилась) и на все согласного Коллинза — отчасти для приличия и для компании, но главным образом для того, чтобы писать (параллельно с «Крошкой Доррит», разумеется) пьесу, которую он хотел поставить в домашнем театре на следующий день рождения Чарли. До сих пор он пользовался в своем любительском театрике чужими пьесами. Но теперь нашелся злободневный сюжет, который его захватил: были найдены останки экспедиции британца Джона Франклина, в 1845 году пытавшейся найти Северо-западный проход из Атлантического океана в Тихий и бесследно пропавшей.

Поисками Франклина занимались 39 полярных экспедиций; впервые следы были обнаружены Джоном Рэем в 1854 году на острове Кинг-Уильям, населенном эскимосами, и те рассказали, что белые люди умирали от голода и под конец уже ели друг друга. Следы от ножей на останках вынудили Рэя согласиться с тем, что каннибализм был. (По сей день этот факт не считается доказанным, хотя большинство исследователей склоняются к выводам Рэя.) В Англии его рассказ, естественно, вызвал бешеное возмущение. Диккенс, уже несколько лет подряд крывший своих соотечественников на все корки, был возмущен не менее других, считая, что недопустимо верить россказням каких-то полуживотных, каковыми он считал эскимосов, и писал об этом в «Домашнем чтении».

Пьеса — «Замерзшая пучина» — должна была продемонстрировать благородство английских моряков. Два моряка любят одну женщину, она бросила одного из них, Вардура, ради другого и боится, что Вардур причинит зло ее новому возлюбленному, но тот, конечно же, благороден и жертвует ради соперника жизнью; умирая, он обнимает соперника и просит любимую, Клару (которая довольно неправдоподобным образом тоже оказалась на Севере), поцеловать его «как брата». Удивительно дурацкая пьеса. Роль Вардура предназначалась Диккенсу — он всегда играл главные роли в своих постановках, — и он заранее начал отращивать бороду: с такой серьезностью относился к спектаклю, который, быть может, увидят всего несколько десятков человек, что не захотел прибегнуть к гриму.

Впрочем, не позволяя Рэю оскорблять англичан, сам он продолжал их бранить. Анджеле Бердетт-Куттс, 13 августа: «Вчера утром в мою ванну попал гравий и так глубоко изрезал мне левую руку, что пришлось посылать за хирургом, чтобы он сделал перевязку. Это наводит меня на мысль о наших политиках-хирургах и о том, как они умудрились все испортить… Долгое время нас ненавидели и боялись. И стать после этого посмешищем — очень и очень опасно. Никто не может предугадать, как поведет себя английский народ, когда он наконец пробудится и осознает происходящее…»

В конце августа в Булони случилась эпидемия дифтерии — пришлось срочно уезжать домой, забрали с собой и школьников (их потом отослали пароходом в Булонь). 24 сентября женился Форстер, Диккенс — поразительное дело — на свадьбу не пришел, но постепенно смирился с женой друга: та была бездетна, умна, приятна в общении и на свободу мужа не посягала, так что отношения между семьями наладились. Коллинз был принят в штат «Домашнего чтения» с жалованьем (плюс гонорары за романы, которые там регулярно печатались, — в нарушение собственного правила Диккенса не анонимно, а с подписью).