Глаза рыб, еще несколько месяцев назад сильных, быстрых, ловких, парящих в родной стихии, а потом, после удара мордой во что-то невидимое, но твердое, после полета вверх в странном, никаком пространстве, к жуткому с щупальцами, косматому огненному шару, превратившиеся в бруски льда (кто мог из них предугадать эту неестественную, страшную свою судьбу?), эти ледяные недоумевающие глаза гипнотизировали Коньшина, как тот далекий костер в далекой юности.

Особенно когда по пути с работы домой Петр Кириллович заходил в находящееся рядом с рыбным магазином «Кафе-мороженое» и выпивал стакан шампанского. Тогда еще появлялись тихие шумы, похожие на морское шипение уставших от шторма волн. Коньшин и рыбы пристально смотрели друг на друга, – понять что-то, понять истину. Не всю истину… Нет… всю истину понять никому не дано. Кто пытался это сделать – просто сходили с ума… Это защитная реакция организма. А только часть истины, крошечную часть. Почему они вот встретились, разные существа из разных миров, и смотрят в глаза друг другу?

Почему у одного такая странная судьба: из трепетного совершенного куска жизни стать куском льда? А какая судьба у Коньшина?

Все-таки произошла драка. Она не могла не произойти. Разве мог сильный, красивый, молодой парень уступить сильную красивую молодую девушку «отцу», «папаше», полустарику? Разве молодой лев уступит юную львицу одряхлевшему льву?

Николай вернулся из-за бархатной шторы веселый, с блестевшими глазами.

– Контакт, – сказал он довольно. – Я им виски, они мне барашков. На взаимовыгодных началах. А этого официанта я обложил за грубость налогом. После одиннадцати будет гнать ко мне в бар денежную публику.

Парень был картинно циничен, нагл и очень нравился сам себе. Ему, наверно, казалось, что он уже стоял на первой ступеньке, ведущей к вершине благосостояния и успеха.

Потом Николай увидел, что рука Коньшина лежит на руке Светы, и помрачнел.

– Эй, отец, – сказал он, – Убери руку.

– Это рука моя, – ответил Петр Кириллович.

– Но не твоя девчонка.

– Однако и не ваша.

Николай усмехнулся:

– Ах, вот уже как? Светка, ты чья?

– Ничья. Уходи, ты пьян.

– Вон как заговорила, – протянул диск-жокей. – Попался пожирней кусочек?

– Ты хам!

– Не приставайте к девушке! – Коньшин посмотрел диск-жокею в глаза.

Николай прищурился:

– Да? Клубнички захотелось? Выйдем, папаша. Или страшно?

– Отчего же не выйти? Выйдем, – Петр Кириллович поднялся. Драки не избежать… Ну что ж…

Диск-жокей залпом выпил фужер коньяку.

– Для храбрости. Выпей и ты, папаша. Злее будешь. А то стыдно бить пожилого.

– Мальчишки! – закричала Света. – Не пущу!

Слово «мальчишки» почему-то прибавило Коньшину храбрости, и поэтому, когда в аллее возле ресторанчика диск-жокей неожиданно, без предупреждения ударил в солнечное сплетение, Петр Кириллович не испугался, не закричал, а, затаив боль в животе напряжением воли, мускулов, пошел на таран своим большим, еще сильным телом… Потом удар в горло…

…Что еще было? Что было? Он откуда-то ползет… Шаги. Торопливые, спешащие… Такие могут спешить только на помощь… Они легкие, взволнованные… Шаги милосердия. Он ползет навстречу этим шагам. Прикосновение теплых рук ко лбу? Да, прикосновение рук… И все. Больше ничего. Как же он попал домой?

«Как всегда», – ответила память.

«Как?»

«Как-нибудь».

Больше ничего нельзя выжать из измученной, обессиленной памяти.

…Коньшин прошел на кухню, бесцельно постоял… На глаза ему попался календарь на стене. Он машинально оторвал листок… Воскресенье, 10 августа… Что-то знакомое число. Ну, да… это же день его рождения… Гм, сегодня день рождения… Надо же…

Петр Кириллович уже давно не отмечал свои дни рождения. Когда же это было в последний раз? Ага… В тридцать три года… Возраст Иисуса Христа… Десять лет назад он последний раз отметил свой день рождения. Правда, не 10 августа, а зимой. Он снял зал в ресторане «Советский». Пришло что-то около ста человек… Это обошлось в круглую сумму, но он собирал деньги почти год, потому что возраст Иисуса Христа совпал с защитой диссертации. Впрочем, приглашенных особенно не интересовал повод. Собрал всех – ну и молодец. Почему бы лишний раз не повеселиться?

К защите диссертации вел не менее тернистый путь, чем у бога, к моменту его вознесения на небо.

Факт зачисления Коньшина в штат научно-исследовательского института коллеги восприняли довольно равнодушно. Провинциал? Ну и что? Значит, надо иногда пополнять штат провинциалами, «вливать свежую кровь». Начальству на этот счет виднее. Изобрел топливный насос? Подумаешь…

Петра Кирилловича не сторонились, но и со своей дружбой никто навязываться не спешил. Коллектив сложился давно, жил своей сложной жизнью: симпатиями, антипатиями, интригами.

Первый раз Коньшин удивил институт приблизительно через год после приезда. На очень ответственном собрании, где председательствовал директор, был представитель района.

Петр Кириллович послал записку в президиум с просьбой дать слово. Слово ему, конечно, не дали, поскольку список выступающих был заранее утрясен. Тогда Петр Кириллович дождался обычных слов в конце собрания: «Есть предложение дать слово такому-то и подвести черту», встал со своего места и громко сказал:

– У меня есть важное сообщение.

Если бы он просто попросил слово, ему бы, конечно, его не дали, поскольку собрание уже устало, список выступающих исчерпан, но выражение «важное сообщение» парализовало президиум и взбудоражило зал. Люди всегда неравнодушны к важным сообщениям.

– Но… – промямлил директор. – Все, кто записался… уже…

– Пусть говорит! – закричало несколько голосов из зала.

Представитель района, очень внушительный мужчина, чем-то похожий на испанского гранда, откашлялся и сказал:

– Я думаю сообщение… товарища… э-э-э…

– Моя фамилия Коньшин!

– Я думаю, сообщение товарища Коньшина мы рассмотрим в рабочем порядке. Повестка дня исчерпана и…

– Пусть говорит! – закричало уже ползала почти радостно.

Представитель пошептался с директором, и тот настороженно сказал в микрофон:

– Пожалуйста, товарищ… как…

– Коньшин!

– Только три минуты. В прениях три минуты.

– Пусть говорит сколько хочет! – уже кричал весь зал.

Коньшин не спеша, не глядя ни на кого, пошел по проходу. Директор сверлил его огромными пронзительными глазами. Огромными у директора были только глаза и седая голова. Руки, ноги и туловище у Сергея Ивановича – в простонародье именуемого просто Папашей – были маленькими, как у плюшевой игрушки.

Директор института славился тем, что никогда ничему не удивлялся. Если бы, допустим, на заседании ученого совета с люстры вдруг спрыгнул черт и сказал: «Прошу слова», Сергей Иванович и глазом бы не моргнул, а спокойно бы потребовал командировочное удостоверение: «Предъявите ваше удостоверение, милейший. Посмотрим, кто вас сюда делегировал». «Сам сатана». – «А вот мы сейчас позвоним сатане, спросим, почему это у него сотрудники по люстрам лазают».

Нечто подобное однажды и произошло. Ученый-провинциал, приехавший на какой-то симпозиум по жучкам-короедам, перепутал институты, явился на заседание ученого совета, посвященное применению электроники в тракторостроении, добросовестно отсидел четыре часа (все думали, это какой-то ответственный наблюдатель из министерства), а потом разразился страстным полуторачасовым докладом на тему «Жук-короед и его влияние на запасы деловой древесины в стране». Все сидели с вытаращенными глазами, а Сергею Ивановичу хоть бы что. Он слушал очень внимательно, даже делал какие-то пометки у себя в блокноте, а когда ученый-провинциал закончил доклад, спокойно сказал:

– Благодарю за интересное, содержательное выступление, но вам надо через дорогу, Орловский тупик, 16. Продолжим наши прения, товарищи. Кто там у нас насчет полупроводников?

Однако сейчас Петра Кирилловича Папаша рассматривал с некоторым удивлением. Черт чертом, провинциал провинциалом, а если рядовой сотрудник без санкции его, директора, вылазит на трибуну, это уж чересчур. Трибуна – не люстра.