Коньшин обернулся. Сзади стоял еще не старый человек с раздутым портфелем.

– Говорят, у вас место освободилось? Третьим возьмете? – Человек улыбался.

– Давай, – сказал студент.

Петр Кириллович проснулся от запаха гари. Солнце уже скрылось за дубравой по ту сторону реки, и там клубился туман. Дымилось все: лес, речка, луг, березки возле поляны стояли в тумане, поблескивая голыми коленками. Туман подкрадывался даже к дастархану, и банки с консервами в дальнем конце парили и казались горячими.

Все запахи исчезли, кроме запаха гнили, мха, сырости и гари. Откуда запах гари?

Коньшин встал на колени. С него свалился влажный, тяжелый от тумана ком – Светина кофта. Коньшин оглянулся. Светы не было. Ушла к реке мыть посуду? Наверно… Сколько же он проспал? Полчаса? Два часа? Димка так и не приехал… Наверно, не нашел…

– Эй! – крикнул Петр Кириллович. – Све-та!

Крик полетел в сторону реки быстрым лезвием, распарывая туман, но потом все стало больше и больше запутываться в мокрых нитях и упал неподалеку тяжелым, сочащимся влагой комом.

Петр Кириллович с трудом поднялся на ноги: его тело затекло и онемело.

Гарью тянуло от потухшего костра.

Под старой березой валялся раздавленный ботинком красавец-гриб. След от большого ботинка.

Значит, тут кто-то был?

Сердце рвануло вверх, потом упало. На него навалился страх, не давая подняться.

– Све-та! – опять крикнул Коньшин, невероятным усилием вырывая сердце из плена страха, и опять его крик не пробился далеко, а упал в траву и разбухшим клубком шерстяных ниток лениво скатился к воде.

И вдруг спиной Коньшин почувствовал, что на него кто-то смотрит. Петр Кириллович резко обернулся. Из березняка, почти слившись со стволами, сам похожий на белый ствол березы, на него смотрел Николай.

Диск-жокей прижал палец к губам, а другой рукой стал манить к себе Петра Кирилловича.

– Что… – машинально спросил Коньшин. – Почему вы здесь? Как вы сюда попали?

Николай, ничего не отвечая, продолжал манить к себе Петра Кирилловича. Он все дальше и дальше отступал в светлый, туманный полумрак березняка, словно медленно растворялся в каком-то белом растворе.

– Света… – выдохнул Коньшин едва слышно.

Диск-жокей кивнул. Или Коньшину это только показалось?

Петр Кириллович, прижимая руку к неровно бьющемуся сердцу, побежал в березняк. Николай мокро шелестел в тумане где-то впереди.

Коньшин догнал диск-жокея, торопливо шедшего по тропинке с сумкой «Adidas» через плечо, рванул за сумку:

– Света?

– Да… Быстрее… – сказал Николай и побежал.

Петр Кириллович рванулся за ним.

Они мчались по вьющейся тропинке, спотыкаясь о корни. Один раз Коньшин упал, но диск-жокей не стал его ждать, и Петру Кирилловичу, почти зажав в кулак свое сердце, пришлось его догонять. Десятки вопросов рвались наружу вместе с его хриплым дыханием, но не успевали оформиться в слова.

Березняк постепенно перешел в смешанный лиственно-хвойный лес, который с каждым шагом становился все гуще и мрачней. Вскоре тропинка сошла на нет, и они побежали напрямик, продираясь сквозь колючий кустарник, утопая во влажной прелой смеси листвы и хвои.

Петр Кириллович чувствовал, что пробеги он еще какие-то десять – двадцать метров, и сердце не выдержит, лопнет и разлетится на части, как грецкий орех, брошенный на раскаленную плиту. Но тут они, ломая кусты, скатились в какой-то овраг. Коньшин с трудом поднялся на ноги. Лицо и руки его были поцарапаны, горели.

Овраг был глубок. И весь, до краев наполнен туманом, словно Коньшин стоял на дне гигантской миски, заполненной молоком. Почему-то Коньшину казалось, что это эмалированная миска. И еще вдобавок накрытая крышкой.

Здесь было почти темно. Николай тоже дышал часто.

– Эй! – крикнул он. – Эй!

Звук ударился о крышку миски, разбился на несколько частей и рассыпался осколками вокруг них. Из белой тьмы выступила черная фигура. Коньшин с удивлением, почти с ужасом узнал в ней официанта из вчерашнего ресторана.

– И вы… – сказал Петр Кириллович. – Что здесь вы…

Официант ничего не ответил. Он стоял, понуро опустив свои длинные руки.

– Тут такое дело, отец, – сказал диск-жокей. – Произошла маленькая неувязочка, но ты виноват сам. Зачем ты влез в наши отношения? У нас со Светой уже все было на мази, а ты влез. Взбаламутил ее. Девку понять можно, ей замуж захотелось: квартира, зарплата и все такое прочее. Но ты, отец, забыл про мои чувства. У меня-то уже все было на мази. Мне оставалось чуть-чуть, а ты влез. А я терпеть не могу, когда лезут в мои дела, отец. Если уж я на что глаз положу – то отдай, мое. А на Светку я давно глаз положил. Мне оставалось совсем немного. А ты, отец, влез.

– Ты следил за нами? – спросил Коньшин.

– Ага. От самой общаги, где она живет.

– А потом… Когда я заснул… Когда я заснул… Ты…

– Она ведь почти была моей. Мне оставалось чуть-чуть. Ты пойми это, отец, если бы ты не влез… Ты сам виноват…

– Что со Светой? – крикнул Петр Кириллович.

– Жива, отец, жива. Но плачет. Вот Жорик свидетель. Я взял Жорика как свидетеля на нашу свадьбу. После… мы должны поехать на свадьбу… А она не хочет… Я уже столы накрыл в «Янтаре», а она не хочет. Вот дура. Теперь-то уж все равно моя. Вот я и отозвал тебя в сторонку, отец, чтобы ты помог уговорить ее поехать со мной на свадьбу. Иначе… ей крышка, отец. Я ведь не хочу садиться в тюрягу, отец. Да еще как насильник. Дадут прилично, отец. Мне что… ей придется… придется ей расстаться с этим паскудным миром, отец.

– Подонок, – сказал Коньшин. – Уйди с дороги.

– Как ты сказал, отец?

Наступило молчание. Было тихо, лишь с тяжелым стуком шлепались с листьев концентрированные капли тумана. Было сыро, темно и голо, словно осенью.

– Не надо, – попросил официант. – Прошу тебя…

Лицо диск-жокея исказила судорога, но он усилием воли взял себя в руки.

– Ты ее уговоришь, отец, – сказал Николай тихо. – Она тебя послушает. Мне не нужна ее паскудная свадьба. Пусть она венчается теперь хоть с кем. Хоть с таким мочалом, как ты, отец. Но она должна молчать. Молчать как рыба, что сегодня произошло. Если ты ее уговоришь молчать, папаша, получишь двести… нет, двести пятьдесят наличными… И можешь заходить к Жорику иногда по утрам опохмелиться. Правда, Жорик? Иначе… отец… и тебе придется… в лучший мир… Не садиться же мне из-за чепухи в тюрягу… Ну так как, отец?

Так вот он какой оказался, его конец… Обманул костер… Не стоять ему на борту океанского лайнера, не вглядываться в приближающийся остров, не обонять неведомые запахи, не слышать щебетания неведомых птиц…

Зря он отказался положить набок «свою домну»… Зря отказался от борьбы с Миркиным за жену, зря упустил своего сына… Он всю жизнь кому-то уступал… Он считал, что у каждого в жизни «своя правда». Так оно, наверно, и есть, но каждый борется за эту свою правду ЛЮБЫМИ СРЕДСТВАМИ. Жена, не задумываясь, вычеркнула его из своей жизни, лишила сына… Рыжая Доцентша посвятила всю свою жизнь интригам, чтобы утвердить себя. Папаша… Да, Папаша… Папаша применил сильное средство, чтобы нейтрализовать его, Коньшина. Предварительно он, конечно, собрал сведения о своем аспиранте. Чтобы точнее нанести удар. Без информации нет победы. Папаша узнал, что отец Коньшина погиб в день Победы, освобождая Прагу, и сыграл на этом. Он по-ОТЕЧЕСКИ посоветовал «не класть свою домну набок», ибо неопытная молодость всегда проигрывает в столкновении с мудрой старостью. И он знал, что аспирант-сирота не испугается ни окрика, ни угрозы, но к словам, сказанным ПО-СЕМЕЙНОМУ, прислушается, ибо у него нет семьи.

Учитель… Учитель считал, что можно победить лишь вооружившись, то есть в борьбу надо включаться уже постаревшим, зрелым, опытным. НО ГДЕ ВЗЯТЬ ОПЫТ, ЕСЛИ НЕ БЫЛО БОРЬБЫ?

У него не было борьбы. Ни с Миркиным, ни с Папашей, ни с женой за сына… Ни даже с Учителем, которого он любил… Впрочем, сломил его не Папаша, а Учитель… Он поверил ему, что для борьбы надо вооружаться и ждать… Однако, внушая эту мысль Коньшину, не думал ли Учитель прежде всего о себе, то есть о своем деле? Он хотел, чтобы после его смерти лаборатория попала в надежные руки, в руки его, Коньшина.