– Да что я… – Петр Кириллович положил свою ладонь на руку друга и чуть не отдернул ее. Такая она была холодная. – Я пока в норме… это давно у тебя?
– Около года… Вдруг… Уже третий звонок. Первый перенес на ногах. Второй… в областной больнице, а теперь… вот уже как-то до… столицы дошел… Профессор помог… Наш учитель… Помнишь?
– Так он же умер, – удивился Коньшин.
– Представляешь… в завещании написал… чтобы в случае чего меня сюда привезли… Вот такой был старик… Он тебя любил… И меня… Он от тебя хотел… как-то…
– А видишь, как все сложилось…
– Да… Как-то…
Они снова замолчали. В дальнем конце коридора густо замелькали белые халаты на фоне тускло-блестящего. Казалось, бабочки вились вокруг предмета, привлекшего их внимание. В этом было что-то тревожное, и Коньшин не мог оторвать глаз от белого мелькания. Иван Иванович тоже глянул туда:
– Повезли…
– Операция?
– Или после… Вот скоро и меня…
– Уже сказали?
– Пока нет. Исследуют. Я, может быть, тебе и не позвонил, но… как-то… А вдруг? Так что уж лучше сейчас, чем потом… когда ты говоришь, а я тебе ответить не могу… Как испорченный телефон.
– Ну что ты, в самом деле… Ты ведь еще молодой. Жить и жить.
Иван Иванович повернулся в профиль и стал смотреть на противоположную стенку, на дверь с надписью «процедурная».
– Все, Петечка. Сердце очень честный орган. Оно не любит ни капризничать, ни притворяться. Оно живет честно и умирает честно. Если уж оно сказало: «Все. Больше не могу» – не надо больше насиловать… Значит, не может действительно… Мне оно сказало… и я не собираюсь… клянчить у него ни часы, ни минуты, ни секунды. Плакать, трепетать… как-то цепляться… Мне кажется, что этим я только мучаю сердце… унижаю его… Это нечестно… Я доволен своим сердцем… Оно заслужило свой отдых, Петечка… Ну, хватит обо мне… Обо мне еще… как-то скажут… Часа два-три будут говорить, пока не поднаберутся и не забудут, зачем собрались. Давай поговорим о тебе, Петечка… Я не собираюсь давать никаких советов… Следовать чужим советам глупо… Имей свою голову… Да и никто как-то не следует чужим советам…. В конце концов каждый поступает так, как знает… Я просто хочу поделиться с тобой, Петечка, одной мыслью… Я много думал о ней последнее время… Ни моя жизнь, ни твоя не удалась… Как-то…
– Ваша удалась! – горячо воскликнул Коньшин, почему-то назвав Ивана Ивановича на «вы», как когда-то, во времена молодости. – Я часто думал о вас… о тебе… И завидовал. Честная, благородная, нужная, чистая жизнь! Иногда хотелось бросить все к черту и начать рядом с тобой сначала… Хоть трактористом! Я бы так и сделал… Если бы ты уехал из Покровского или уехали ОНИ… В иные дни не хотелось жить… так скверно, так пусто было на душе… Таким никчемным, глупым, никому не нужным, праздным животным казался я себе… Но потом я вспоминал о тебе… Вот есть на свете человек, думал я, который делает пусть небольшое, но нужное дело, делает его честно… Я разговаривал с тобой вслух… Ты вселял в меня надежду… Еще не все потеряно, ты говорил… Еще что-то есть впереди… И душу отпускало… – Коньшин дотронулся до колючего подбородка друга и повернул его голову к себе. Он не мог смотреть на Ивана Ивановича в профиль. В профиль директор казался ему мертвым.
Белое мелькание в конце коридора прекратилось, и теперь коридор сиял бледно-голубым туннелем в ОЖИДАНИИ.
– Спасибо тебе… Как-то я таких слов не слышал… И зря ты это. При жизни такие слова не говорят… Они звучат несколько… напыщенно… ты уж извини… И ничего не дают… Только расслабляют и дезориентируют…. Но все равно спасибо, Петечка… Я все-таки повторю… как-то… не удались наши жизни… Мы бы смогли с тобой больше сделать и пожить посчастливее… и подольше, это я о себе… Не повезло нам с женами, Петечка… Я много думал… Жена – это очень ответственно… Это как-то… поддержка с тыла… А иногда и последняя линия обороны… Когда страх, отчаяние, неуверенность… бывает же как-то… Вот она должна помочь… А вместо этого – удар в спину… и иди куда хочешь… «Я хочу искать свое счастье…»
– Но если она действительно хочет искать свое счастье?
– Нет, Петечка… Если ты вступил в брак, ты должен чувствовать ОТВЕТСТВЕННОСТЬ. Что такое брак? Брак – это союз. Если ты вышел из союза, – значит, как-то совершил ПРЕДАТЕЛЬСТВО.
– Вы против развода вообще?
– Да! Если супруги будут знать, что они соединяются на всю жизнь, НАВЕЧНО, то они и вести будут себя совсем по-другому. Если бы моя знала, что уйти ей некуда, она бы не гонялась за удовольствиями, а занималась бы как-то семьей. Ей даже ребенка завести было некогда. И вот мой род угас… Мне стыдно перед предками, Петечка… Или твоя.
– Моя полюбила.
– Блажь! Полюбить можно в день несколько раз. Я могу десять раз влюбиться за день! Сколько красивых девушек, молодых, стройных, умных, образованных, оригинальных… желанных, наконец. Ну и что? Из-за них я должен рушить семью? А ты думаешь, Петечка, я не люблю девушек? Я их люблю, Петечка. Я мог бы жениться каждый месяц. Несколько раз в месяц! ПО ЛЮБВИ! По любви, Петечка. Но я не делал этого, по наивности, по вековой крестьянской наивности думал, что брак – это НАВЕЧНО. Потому что крестьянин, Петечка, всегда знал: без прочного брака нет семьи, детей, дома, земли, урожая, жизни… Так всегда было… как-то… Почему сейчас должно быть по-другому?
– Но если кто-то из супругов несчастлив? Нельзя же ради общей идеи… губить жизнь человека?
В дальнем конце коридора появилось белое пятно. Оно кружилось между желтыми плафонами, кремовыми стенами, зеленым линолеумом пола, постепенно обретало форму и двигалось в их сторону.
– Видишь ли, в чем дело, Петечка, – Иван Иванович посмотрел своему другу в глаза. – В жизни так не бывает, чтобы все люди были счастливы. Как это ни горько, но часто… получается как-то, что один счастлив за счет другого… Поэтому, если уж так получилось, что тебе тяжело… не старайся свалить ношу на другого…
– Терпеть?
– Да, терпеть.
– Во имя чего?
– Во имя общего дела семьи. Во имя детей. А потом… не драматизируй. Старики говорили: стерпится – слюбится. Так оно и было. Да и сейчас… как-то было бы… но свобода нравов, развода, эмансипация… как-то побуждают искать человека от лучшего лучшего, от добра добра…
Белое пятно постепенно приобретало форму человека. Свет отражался от желтого потолка, кремовых стен, зеленого пола, сплетался в радужный гамак, подвешенный на длинных парашютных стропах, и фигура раскачивалась в этом гамаке…. Вверх-вниз, взад-вперед, но все равно продвигалась к ним. Почему-то Коньшин знал: ЧЕЛОВЕК ШЕЛ К НИМ. На его пути было множество дверей, но Петр Кириллович был уверен, что радужный гамак не занесет белое пятно ни в одну из них.
– У тебя прямо какие-то домостроевские взгляды, – Коньшин постарался придать своему голосу несерьезный, шутливый тон, но слова прозвучали слишком уж жестко. Петр Кириллович испугался, что директор обидится, и заранее сжался, стыдясь и переживая свою грубость, но Иван Иванович не обиделся.
– Я же не призываю ни к чему… – сказал он. – Раньше это был жесткий закон, и правильно, что против него боролись… А сейчас… как-то… сейчас эти вопросы каждый должен решать для себя сам…
Это была женщина. Да, она шла к ним, но не смотрела на них. ОНА НИКУДА НЕ СМОТРЕЛА. Вот почему Петр Кириллович сразу понял, что она идет к ним. Женщина никуда не шла и никуда не смотрела. ПОТОМУ ЧТО ОНА НЕ ИМЕЛА РАДОСТНОЙ ЦЕЛИ.
– Я своих не осуждаю, – сказал Коньшин.
Он сказал «своих» и удивился этому, но потом подумал, что, наверно, это так и есть. Жена и Миркин вплелись в его жизнь, пусть раскаленной, никогда не остывающей проволокой, но ведь они вплелись в его жизнь и, значит, стали СВОИМИ, СВОЕЙ ВЕЧНОЙ БОЛЬЮ.
Директор покачал грустно головой.
– Теперь не имеет никакого значения, осуждаешь ты или нет. Как смотрит на это она, другие люди… Важен конечный результат, У тебя нет семьи. ТЫ ОДИН. Но ты еще не все потерял. Только запомни наш разговор. Без семьи ты пропал. Но не ошибись второй раз. Вот тогда это уже будет как-то… конец.
